— Вы, верно, захотите после таких полотёров комнаты перемыть?

— Зачем же? С другим совсем ощущением по этим комнатам стану прохаживаться, зная, что давеча тут… жили… полной жизнью. Вы попробуйте.

— Я попробую! — воскликнул Боря и выбежал из кабинета.

Прислушавшись, как поэт топает туда и обратно по натёртым полам, Вольский проговорил:

— Василий Васильевич, у вас не возникало подозрений по отношению к Боре?

— Что вы имеете в виду?

— У нашего Бориньки пальчишки-то тонкие. Хороший щипач из него бы вышел. А как он с полотёрами столковался? Но вместо колоды какую-то ерунду принёс.

— Вы прямо скажите, Коля, без околичностей.

— Не удалось нас по ложному следу отправить, к Рёриху-то, так он Таро и… хвать!

Розанов поставил локти на стол и закрыл ладонями голову. Меньшевик, не понимая, в чём дело, напряжённо следил за ним. Наконец, Василий Васильевич тяжело вздохнул и кликнул младшую дочку. Когда та прибежала, спросил:

— Наденька, скажи, куда ты задевала хрустальный шарик?

— Какой шарик, папочка?

— Тот, что в шкатулке рядом с картами лежал.

— Там не было шарика.

Василий Васильевич опять схватился за голову и зашагал от окна к столу. Совладав с собой, продолжил:

— Значит, сам укатился в щель…

— Наверное, папочка.

— А карты ты отдала…

— Алечке отдала.

— Вот как! Она, небось, фокусы карточные обещала показать?

— Да. И не показала! Вспомнила, что надо идти к Вальманихе.

— Ну, всё, беги играть.

Василий Васильевич рухнул на стул и утратившей ловкость рукой принялся расстёгивать воротник.

— Алька, противная морда, — бормотал он. — Научила младших вынести колоду. Пригрел змеищу за пазухой…

— Может быть, микстурки накапать? — осторожно спросил Вольский.

— Обойдусь, — просипел Розанов.

— Василий Васильевич, что представляет собой упомянутая Вальманиха?

— Алькина подружка, они вдвоём квартиру на Песочной снимают.

Меньшевик помолчал, спустя пять минут спросил:

— Василий Васильевич, когда мы пойдём к вашей приёмной дщери?

— Благодарю, Коля, за участие, но туда я один наведаюсь. Ни к чему вам…

* * *

В проёме распахнутой двери мелькнули две тоненькие фигурки. Розанов углядел, крикнул вслед:

— Вы куда? И почему в таком виде?

Барышни в чёрных вуалях замерли у порога.

— Гулять.

— Верочка, покажи личико! — заискивающе сказал Василий Васильевич.

— Зачем, папочка? — с искренним недоумением прозвенела голосочком гимназистка.

— Дай отцу полюбоваться на себя, — твёрже сказал писатель.

— Ах, папá!..

— Запечатлеть отеческий поцелуй на челе, — раскатисто, по-командирски продолжал Розанов.

— Фи!.. Маруся, милочка, не находишь ли, что телячьи нежности устарели? — как ни в чём не бывало проворковала гимназистка.

— А ну покажите морды, обе! — рявкнул Розанов, стукнув сухоньким кулачком по столу.

Девушки вздрогнули и откинули вуали.

На щеках той и другой аляповатились картинки: у Веры — птичка об одной ноге, у Маруси — деревце, каждая веточка коего разделялась двумя поменьше веточками, так до полного измельчания.

— Ага! — только и сказал Василий Васильевич.

— Мы пойдём? — робко спросила Вера.

— А куда, позволь узнать, вы собрались?

— В Таврическом саду обещали прогулку с художниками и поэтами.

— Вот оно как… Кто эту загогулину нарисовал? Сама, Верочка? Где твоя палитра, муштабель? Изобрази в том же духе на лице Николая Владиславовича. Хочу за процессом понаблюдать.

Вера извлекла из ридикюля плоскую коробочку с красками. Смазав кончики пальцев охрой, спросила:

— Николай Владиславович, вы что предпочтёте: птичку или рыбку?

— Рыбку, — машинально ответил Вольский, имевший слабость к разварной корюшке и фаршированному судаку. Спохватился: — Погодите, не нужно. Сделайте что-нибудь… серьёзное.

Гимназистка подвела меньшевику правый глаз, угольком вычертила ресницы, лучиками далеко расходившиеся от века.

— Ловко, — похвалил Василий Васильевич. Приподнято добавил: — Что ж, идите, куда собрались. — Он повернулся к меньшевику, разглядывавшему себя в стекло книжного шкапа: — Николай Владиславович, сопроводите барышень, а то получится, Верочка зря трудилась.

— Господину Вольскому с нами нельзя, — потупившись, вымолвила Маруся Тартаковер.

— Почему? — с подозрением спросил Розанов.

Маруся устремила на Василий Васильевича взгляд пуговичных глаз.

— Господин Вольский одет неподобающим образом.

— Что же, во фраке к футуристам должно заявляться? — раздражённо бросил Розанов.

— Иногда, но не в этот раз. Сегодня требуются яркие вещи. Ну, вот как на вашей экономке надето было что-то канареечное.

Розанов позвонил в колокольчик и, когда дверь отворилась, попросил:

— Домна Васильевна, одолжите свою кофту.

* * *

Когда Вольский с барышнями ушли, Василий Васильевич сказал:

— А вас, Боря, я попрошу разведать, что на женских курсах происходит.

— Зачем?

— Рисунки на щёчках барышень обратили на себя моё внимание. Графика схожа с некоторыми символами Арканов. Уж не причастна ли к нашему делу учительница рисования?

— Как же я, лицо мужского пола, туда попаду?

— Придумайте какой-нибудь финт в своём духе, — меланхолически ответил Розанов.

Боря Бугаев призадумался и побрёл из кабинета.

В передней вдруг вспыхнул, всколыхнулся, заскрёб дверь в комнатку экономки:

— Домна Васильевна, выгляните на секундочку!

* * *

Как пастуший пёс нарезал круги вокруг толпы художников заводила. Его окликали: «Маяк!» Высоченный, он действительно был — «маяк». Лицо серое, грубое, кое-как вытесанное. Рядом с его правой бакенбардой помещался силуэт неведомой твари о пяти ногах. Массивное туловище задрапировано канареечного цвета кашне. Цилиндр его возвышался из толпы художников тут и там: Маяк проверял настрой и пересчитывал собравшихся, самое же главное, распределял из подносимых корзин печенье и бутылки шампанского — будучи специалистом по последнему, Вольский издалека узнал красноленточный «Мумм» и золотистый «Луи Рёдерер».