– Ах, неужели? – Она покачала головой и улыбнулась. – А наша маленькая женщина знает об этом?

– Какая еще маленькая женщина? – С его стороны было грубо так рявкать, но, если честно, что за фамильярность?

– Роза, конечно.

– Нет, – ответил он. – Пока нет. Я думал, что нам нужно прежде узнать друг друга получше.

Двадцать один час до прибытия. Чтобы как-то успокоить нервы, он направился в конюшню и зашел в денник к своему любимому пони по кличке Була-Була, «соловей» на урду. Когда-то это был жалкий коротышка. Тогда у него не было имени, и его не выпускали из денника. Теперь, после каждодневного ухода, мышцы у Булы перекатывались под гладкой шкурой. Джек мог на полном галопе поднять с земли носовой платок. Он научил Булу неподвижно лежать под ворохом соломы, когда они подстерегали в засаде отряд нарушителей границы. Словом, это была хорошая тренировка для солдат и лошадей.

– Булси, старина. – Джек почесал ему впадинку под челюстью, и жеребец даже перестал дышать от удовольствия. – Мой Булси. Мой хороший мальчик.

Он гладил жесткую гриву, сжимал ее в горсти, и пони в блаженстве прижался к его руке. С этими существами так легко ладить, если ты не ленишься лучше узнать их – а уж те, которых держат в конюшне, особенно скучают по ласковой руке.

– Приветствую, сахиб. – Амит, его конюх, выскочил из-под конского брюха, отдал честь и вернулся к положенной процедуре груминга: пять минут на спину каждой лошади, десять на брюхо и пять – на морду. Затем протирал сверкавшую чистотой уздечку, синий с золотом чепрак, смазывал жиром копыта, снова массировал блестящую шею… Теперь Джек чувствовал себя лучше. Послышался топот копыт. Максо и Тайни выехали во двор и звали его. Он посмотрел на них из денника, на лихих всадников на фоне голубого неба. Крутые парни в самом цвету. Его лучшие друзья.

Они улыбнулись ему, как улыбаются на похоронах. В тесном мире полковой жизни все знали – когда ты женишься, меняется все.

Через пять минут они, покрытые с ног до головы красной пылью, орали, неслись галопом по площадке для поло, делая вид, что бросают друг другу мяч, потом помчались по длинной красной тропе, которая шла вверх к беговой дорожке, где лошади снова рванулись вперед, взрывая копытами красную землю, с мокрыми от пота боками.

Тогда он внезапно обнаружил, что кричит и плачет одновременно, и порадовался, что его никто не видел. Ему казалось, что наступил последний день в его жизни.

Тремя часами позже Джек сидел в кабинете полковника Аткинсона, в аккуратном мундире, чисто выбритый и подавленный. Он уже успел помыться и привести себя в порядок.

Его командир, веселый, краснолицый мужчина, бегло говорил на урду и любил домашний театр. Джек уважал его и восхищался тем, как он скрывал другие свои качества – стальной характер и бесстрашие. Но сегодня Аткинсон рассеянно крутил в пальцах подкову, которой придавливал бумаги, и вскоре Джек понял почему.

– Минувшей ночью мы получили дрянные новости из Банну, – сказал он. – Трое наших солдат попали в засаду и пропали. Сегодня утром я намерен объявить об этом полку. Рейнолдс, главный в Банну, уверен, что будут и другие нападения.

– Мне жаль это слышать, сэр.

– Нам всем жаль, но главное в том, что этим дело не ограничится. Ясно, что нужно направить туда отряд, и я хочу, чтобы вы взяли на себя командование этим отрядом. Хотя понимаю, что время не самое подходящее.

– Когда, сэр?

– На пару недель, может, меньше. Мне жаль, что это нарушает ваши личные планы, но я ничего не могу поделать.

Взгляд полковника, скорее раздраженный, чем сочувственный, сказал все. Всем известно, что он не одобрял своих подчиненных, когда они женились моложе тридцати.

– Не ваша вина, сэр. Это честь для меня. – Так оно и было, в другой ситуации он был бы в восторге.

– Ваша будущая супруга это поймет?

Пересохшие губы, снова заколотилось сердце.

– Уверен, что поймет, сэр.

– Итак, Чендлер.

– Да, сэр?

– Удачи.

– Благодарю, сэр.

Дорожные чемоданы Тори и Розы были упакованы и выставлены в коридор, когда Найджел постучался в их каюту.

– Сообщение от капитана, мисс, – сказал он, заикаясь. – Последний молебен на море состоится в четыре тридцать в большом салоне. Сообщение лично от меня: большая бутылка шампанского ждет вашего внимания в час дня в моей каюте.

– Ах, Найджел! – Тори обняла его. – Неужели ты всерьез думаешь, что не можешь жить без нас?

Он обнял ее в ответ, порозовев от смущения.

– Не уверен, – ответил он. – Я напишу вам в письме.

Завтра он сядет в поезд и поедет в Черрапунджи, а оттуда – в удаленный поселок среди холмов, по его словам, «самое мокрое место на земле». Он упомянул небрежно, в шутливой манере и то, что трое его предшественников покончили с собой, доведенные до безумия одиночеством.

– Но зато мне больше не придется слушать ваше противное пение.

Потому что Тори и Роза, когда Найджел падал духом, принимались петь голосами певиц-негритянок «Какая бо-о-оль, о, что за бо-оль»[44] – им не хотелось слушать плохое про Индию.

– Я убегаю, надо собрать чемодан, – сказал он, – но не забудьте про шампанское и передайте Виве, что я ее тоже жду.

– Я скажу ей, но, кажется, она не спала всю ночь, – сказала Тори. – Этот Гловер совершенно пошел вразнос перед встречей с родителями.

– Мне очень жалко его. – Умное лицо Найджела посерьезнело. – И Виву – в Индии ей придется нелегко.

– Ах, она справится, ведь она совсем взрослая и собирается стать писательницей, – похвасталась Тори. – Еще она заберет вещи своих родителей – вероятно, после них осталось много всего, чтобы прожить на эти деньги.

– А может, и нет. Не справится. Она лишком необычная, слишком независимая.

– Найджел! Надеюсь, ты не влюбился заодно и в нее.

– Ой, Тори, заткнись, – резко сказал он. – Ведь можно беспокоиться за человека, и не будучи влюбленным.

– Но Вива – источник всех наших сведений об Индии. Она здесь родилась. По ее словам, здесь она скорее чувствует себя дома, чем в Лондоне.

– Она уехала отсюда ребенком, – возразил он. – Индия изменилась и становится все более пугающей. Нас больше не хотят здесь видеть, и я не виню их за это.

Но Тори уже заткнула уши пальцами и затянула «Какая бо-о-оль, о, что за бо-оль», пока Найджел не остановился и не взвыл «о-о-у-у», как собачонка, обратив все в шутку.