что к тебе взываю; нечестивые же да посрамятся, да умолкнут в аде!» — шептал Иов про себя.

А перед глазами патриарха возникли образы Бориса и Григория Годуновых, дьяка Михаила Битяговского, князя Нагого, боярыни Волоховой, а с ними и князя Шуйского. Кого ещё в сию череду грешников поставит угличский допыт, первосвятитель русской церкви пока не ведал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

МИТРОПОЛИТ ГЕЛАСИЙ

Государевы чины завершили расследование по делу убийства царевича Дмитрия, допросили всех, кого нужно. Правду узнавали по крупицам. Но как бы комиссии ни хотелось, чтобы всё сошлось гладко, так не получалось. Постоянно возникали противоречивые факты, исключающие ранее добытые.

Митрополит Геласий, человек до дела рьяный, неистовый, какой день бился с дядькою Дмитрия Михайлом Нагим. Всё хотел узнать ту правду, в которую не только бы люди поверили и царь принял, но сам Господь Бог не послал бы проклятие за извет. Однако и у Геласия в конце концов возникло две правды, одна другую отрицающая.

Князь Нагой, целуя крест, утверждал, что царевича убили злодеи, коих подослали из Москвы.

— А главный из злодеев, — твердил Михайло Нагой, — дьяк Битяговский. И разбой он чинил руками сына Данилы, да племянника Никиты Качалова, да Осипа Волохова, да мамки боярыни Волоховой, которая в измену вошла.

— Како же они могли учинить разбой, ежели отрок был под вашим доглядом? — выпытывал Геласий.

— От домашнего вора не убережёшься, — отвечал Нагой.

— Что же, и вся зброя смертоносная ими приготовлена для убиения отрока?

— Знамо.

— Три пищали, три сулебы, пистоли, счётом пять. С такой зброей на татар идти, какую они приготовили.

— Знамо, — твердил Михайло, ещё не придя в себя от выпитого тайком ранним утром зелья. Глаза у него были мутно-красные, одичалые. Дай такому в руки топор, скажи: руби головы, — не дрогнет, будет сечь.

«Разбойник, тать ночной, волчище», — костерил в душе митрополит Михайлу. И тут у Геласия мелькнула мысль, которой он сам испугался: «А что, если Нагой учинил злодейство над царевичем в белой горячке от зелья?» Видывал же таких Геласий: сами себе руки рубили и не помнили, как приключалась беда. Крикнул на Михайлу:

— Целуй крест, боярин, да говори, скоко зелья в день лопаешь! — И Геласий сунул тяжёлый серебряный крест к лицу князя: — Правду, как перед Богом!

— А пока язык не утонет.

— И всё в памяти?

— Грешен, владыко, забываюсь.

— А к какому часу заблуждение приходит? Пополудни?

— Нет, ране. Инший раз сразу после утренней трапезы.

— И что же ты в сие время творишь, как потеряешь себя?

— Всяко бывает, владыко, откука мне знать?

— Да сказывают же тебе опосля, что чинишь?!

— Рекут, токмо поверить как? Да будто бы я на барыш-день, ан нет, на день святого Сидора или того ране, когда пришёл Федул и землю продул, будто бы я свиней в посаде резал, счётом три! Может, и было...

— Тать! Ехидна! Нехристь! — гремел Геласий. — Да ты ещё смеешь уличать в разбое дьяка Битяговского! На правёж, на дыбу, в хомут тебя, разбойника! — И Геласий схватил Михайлу за грудь.

За дверью стоял и слушал допыт брат Михайлы, Григорий, который сразу ворвался в покой:

— Как смеешь, владыко, над боярином суд неправый вершить?! — И схватил Геласия за руку, да сжал крепко, сам багровый весь, глаза кровью налитые, перегаром несёт.

Геласий хотя и постарше Григория, но и ему силы не занимать. Другую руку протянул к Григорию и тоже за грудь схватил да и стукнул братьев голова об голову.

И потеряли братья силу, обмякли, а как пришли в себя, взмолились.

— Прости нас, грешных, владыко, — заныл Григорий.

— Прости, да токмо крови племянника нет на нас, — вторил Михайло.

— Да како вам верить, тати угличские! — встал над братьями во весь богатырский рост Геласий. — Признавайтесь, как свели царевича в могилу!

Братья-бояре упали на колени.

— Владыко, не отдавай на царский правёж. Нет на мне крови Дмитрия. И в беспамятстве не свершил бы! — кричал князь Михайло.

— А кто в сим злодействе виноват, мы теперь и не знаем подлинно, — вторил старшему брату Григорий.

Геласий плюнул под ноги с досады и ушёл к Шуйскому с докладом. Сие происходило ещё до того, как появиться в Угличе патриарху. Шуйский считал себя в городе хозяином положения и справы, порученной царём, и отчитал Геласия за то, что допыт не по форме вёл.

— Ты, поп, князей за грудки не хватай! Ещё не глава церкви. И боле не пытай их. Сам сыск поведу!

Геласий в спор с Шуйским не пустился. Знал, что сия лиса сей час извернётся, его овиноватит, а после ещё и напакостит, патриарху чего не следует наговорит.

— Грешен, князь-боярин, ретивое взыграло. Да и они хороши: тут горе, царевич живота лишённый, а они что ни день до положения риз упиваются.

— Ведомо сие мне. И всё на замету пошло. А ты ступай к архимандриту. Пусть он тебе покажет правду, какая за ним... Да горожан чтобы указал, кои самосуд учинили над государевыми слугами. Да помни, чтоб сутаны ваши не сплелись!

* * *

Князь Василий потом сам ходил к Нагим. С Марьей вёл беседу, с братьями тоже не удержался, в свару пошёл, отчитывая их:

— Ни чести в вас княжеской, ни совести Божьей! Весь Углич в одно слово кричит: спились Нагие! Како же верить вам? О чём мне докладывать государю-батюшке?!

Сама Марья одичала от горя. Бога гневила погаными словами, как язычница. А ещё царя Фёдора поносила, о страхе забыв.

— Поплатишься ты, душа, за брань. Ни Всевышний, ни царь-батюшка в твоей беде не повинны. Следствию лучше поспособствуй, расскажи, как всё было, без утайки.

Марья и к Шуйскому без почтения отнеслась.

— Чай, вижу, кого защищать-выгораживать приехал. А я и под пыткой скажу, что виноват в смерти моего сына Бориска-смерд.

— Опомнись, мать! Дерзость, а не горе в тебе кричит. Видел я рану на теле царевича. Не самодельная. Да токмо долго ли было и разверзить, коль умысел у кого возник.

— Ой, князь, что ж ты моё горе солью присыпаешь?! Вина моего сына одна — царевич он, истинный от Бога. И ему бы корону державную нести после Фёдора. Да смерду она, знать, снится!