Черный жеребец с двумя седокам стрелой несся по горной дороге. За ними на расстоянии версты во весь опор скакало десятка два всадников, размахивавшие шашками. Слышались гортанные выкрики, стрельба из ружей.

— Пашка, тоже пали из пистолетов! Пали, говорю, черт лохматый, чтобы натуральнее было! — орал Ринат, не оборачиваясь назад. — Стреляй, стреляй, нас скоро видно будет!

Гонка с преследованием вышла на загляденье: стрельба, белые клубы порохового дыма, взмыленные лошади, страшные крики. Создавалось полное впечатление, что непокорённые абреки вот-вот настигнут бедных беглецов.

— Почти добрались! А теперь ори, Пашка! Ори говорю, что есть силы! Пусть нас все услышат! — пинал Ринат локтем седока сзади. Сейчас начиналась кульминация спектакля. Примерно в двух верстах от них виднелось двое всадников — казак в папахе и штатский в гражданском костюме.

Чем ближе оказывался Пушкин со своим спутником, тем лучше и реалистичнее играл Ринат. Стегал плетью своего жеребца, выкрикивал оскорбления, махал саблей. Выглядел героем, непобедимым и божественным Ахиллесом, не меньше.

Когда же они приблизились, Ринат заставил коня встать на дыбы, словно тот чего-то испугался. Оба наездника кубарем полетели вниз, но тут же поднялись и начали яростно отстреливаться. делали залп из ружей, перезаряжались и снова стреляли. Орали, как безумные.

— Мы спасены, — закричали они, едва преследователи повернули обратно. Начали обниматься, словно только что избежали смертельной опасности. — Спасены, спасены!

Потом повернувшийся Ринат «совершенно случайно» замечает стоявшие у скалы Пушкина и казака с ружьём наизготовку. Так и началась вторая часть марлезонского балета.

Поэт в своем сюртуке, коротком плаще и длинном цилиндре, который все время придерживал рукой, выглядел совсем растерянным. То и дело пытался оглянуться, видимо абреков опасаясь.

— Сударь, сударь… Что с вами случилось? — подошёл он к Пашке, вроде как без сил упавшему на камни. — Вас преследовали?

Ринат незаметно подмигнул офицеру. Мол, начинай рассказывать сказку про свое избавление из страшного плена, про горца-кунака, ставшему ему братом, погоню и жестоких преследователей.

… Красивая история получилась. Паша под конец так раздухарился, что даже кое-что от себя добавил. Ввел, так сказать, любовную линию. Поведал про красавицу черноволосую горянку Беллу, что влюбилась в него без памяти и пыталась спасти его от неминуемой любви. Похоже, вдохновение офицер черпал из своего то ли удавшегося, то ли, наоборот, неудавшегося любовного опыта. Больно уж живая, натуральная история у него выходила. Точно с кого-то близкого списывал. Так живо страдания влюблегных описывал, что слушавший казак даже расчувствовался. Мол, больно жалостливо его благородие рассказывает, слезу даже прошибает у простого человека. Чесно говоря, Ринат тоже едва не прослезился от рассказанного.

— В это мой кунак, друг, почти брат, — Пашку пришлось осторожно толкнуть локтем, чтобы он про свою любовь забыл и вспомнил про своего кунака, спасшего ему жизнь. — Храбрее его, я ни одного человека не видел. Один с шашкой против десятерых выйдет, с десятком — против сотни…

Естественно, при этих словах Ринат подбоченился. Он же герой! Великий герой, почти потрясатель этих гор.

После этого свести с Пушкиным знакомство было не сложным. Тот его в гриме и не узнал вовсе, приняв за простого горца.

Просто о жизни

-//-//-

По припорошенной грязным снегом брусчатке медленно катил весьма необыкновенный фаэтон. Тянула его флегматичного вида каурая лошадка, неторопливо перебиравшая копытами. Никуда не спешил видимо и пассажир, с меланхоличным видом кутавшийся в медвежью шубу. Скользил пустым, ничего не выражавшим взглядом, по двухэтажным зданиям дворянского собрания, присутственных мест. Хмыкал при виде свешавших по своим надобностям мелких служек: секретарей, письмоводителем и разнообразных помощников.

Ерофею Полуэктовичу Сундукову, и правда, особо спешить некуда было. Дворянин, уже весьма давно вышедший в отставку, владелец приличного поместья и почти тысячи крепостных душ, жил в свое удовольствие и посвящал все свое свободное время (которого, смею заметить, у него было более чем прилично) своим интересам, кои были крайне оригинальными. Сундуков считал себя весьма современной особой, даже немного либерального склада ума, мечтавший облагодетельствовать свое отечество и, чем Бог не шутит, все человечество. Руководствуясь сими благими мыслями, Ерофей Полуэктович выписывал все возможные европейские технические журналы и книги, с коими любил устроиться после обеда за рюмкой любимой домашней наливкой и неспешно предаваться занятию ничегонеделания.

Наткнувшись на очередной проект какого-нибудь немецкого, как правило, изобретателя тут же начинал бурно его воплощать в жизнь. В поместье сей же час поднималась настоящая буря: он громко требовал досок и гвоздей (иного материала для изобретения Сундуков не признавал), дворня судорожно носилась с охапками того и другого, его супруга хваталась за голову и начинала искать свой сердечные капли. Обычно к полудню его сей благородный порыв угасал и возбужденного изобретателя усаживали полдничать. За разными яствами он и думать забывал о своем занятии, по крайней мере, пока вновь не брался за журнал. Словом, пустобрех и прожектер был Сундуков, о чем прекрасно знала вся округа и над чем посмеивалась в своем кругу.

Только сегодня все было иначе. Сундуку предоставился шанс уязвить всех своих недоброжелателей, насмешников и просто тех, кто в него не верил. Недавно ему попала в руки одно новая газетенка со странным наименованием «Слово Кавказа», где он и наткнулся на объявление о продаже новомодных экипажей. Там красочно расписывались их прелести: невиданное удобство и комфорт, обустройство различных приспособлений для пассажиров, простор и крепость конструкций. Ерофей Поуэктович буквально смаковал, гревшие его душу, слова о «необыкновенно мягком ходе за счет современных английских рессор», о «встроенном баре из красного дерева для благородных напитков», о «обзорном стеклянном потолке, из которого можно любоваться звездами и небом», о «закаленном стекле», о «шинах из заморского каучука», и т. д. Не успев перелистнуть очередную газетную страницу, он решил — «всенепременнейше беру».

Вот, собственно, Сундуков сейчас и катался по единственной мощенной улице их уездного городка. Проедется в одну сторону, затем развернется и поедет в другую сторону. За те два с лишним часа, что он разъезжал, к нему подошли засвидетельствовать свое почтение больше двух десятков персон. Здесь были и самые разные судейские со своим начальником, и сам полицмейстер, и с уездной канцелярии всякая мелочь. И все они, самодовольно отмечал Ерофей Полуэктович,едва ли не глазами пожирали его фаэтон…

-//-//-

Вечер опустился на славный Моздок, крепкой стеной вставший на Северном Кавказе. Небольшой кусочек солнца еще висел над горной цепью, что возвышалась на горизонте, но лучи его уже не доставали до центра крепости.

В военном лагере царила легкая вечерняя суета, впрочем не имевшая никакой серьезной причины для этого. Все шло своим чередом: сменялись солдатские караулы, с сторожевого поиска возвращались одни охотничье команды и уходили другие, горели костры с висевшими над ними казанами с похлебкой. Офицеры к этому времени уже собрались в большой палатке с навесом перед ней, где изволили заниматься привычным времяпровождением: игрой в карты, дегустацией вин и настоек, разговорами.

—… Такая краля, скажу я вам господа! — рассказывал с восхищением поручик Красовский, записной бретер и повеса. Его рассказы о неизменных победах над женских полом были непременной частью едва ли не каждого такого вечера. Оставалось только восхищаться его поистине богатырскому здоровью. Ведь, даже нехитрый подсчет давал почти сотню девиц и женщин, которые. Судя по его словам, подарили ему свою благосклонность. Если же кто-то выказывал сомнение в его победах, то поручик едва не на дыбы вставал от возмущения. Как так, кто-то изволил сомневаться в его способностях! — Сочная! Иного слова даже нашим стихоплетам не подобрать для сей красоты.

Поручик еще долго расписывал прелести неизвестной красавицы. Справедливости ради, стоит сказать, что за грани приличия он так и не перешел. Все время балансировал на грани.

— Кстати, господа, если уж зашел разговор о стихоплетах, — дождавшись небольшой паузы, в разговор вступил сосед Красовского. Стройный штабс-капитан отсалютовал остальным бокалом красного вина, который держал в руке. — Намедни в нашей крепости был один. Пушкин.