— А у тебя уже неплохие отношения с этими активистами! — говорит мне один мой знакомый, с которым мы вместе прибыли сюда из утятника.

— Да, да, — подтверждаю я.

— Ты уже был на регистрации? — спрашивает он меня.

Дом, в котором происходит регистрация, я уже давно обхожу стороной, когда совершаю свои неспешные прогулки.

Мой собеседник уже побывал там.

— Мы уже привыкли между тем к вопросу, как зовут отца. Но то, что они спрашивают тебя о том, был ли твой дед рабочим или буржуем и владел ли он землей, я считаю просто смешным! Как и у нацистов, только тех интересовало арийское происхождение твоей бабушки!

Я сразу же навострил уши.

— Ты был в партии? — задаю я ему волнующий меня вопрос.

— В партии? — делано удивляется тот. — В какой партии?

— Ну как в какой? — говорю я. — В НСДАП.

— НСДАП? — говорит он. — Ты будешь смеяться. Из ста человек, прошедших регистрацию, никто не заявил, что состоял в НСДАП.

— Разве эта ложь не опасна? — перевожу я разговор на другую тему.

— Опасна? Гораздо опаснее оболгать самого себя и надеяться на то, что здесь есть справедливость. — Очевидно, он намекает на мою связь с активом.

— Опасно. Опаснее. Опаснее всего, — продолжаю я игру слов. — Иногда опаснее всего говорить правду.

Моему собеседнику к лицу стрижка наголо. У него череп как у истинного трибуна.

Мы прогуливаемся еще некоторое время вокруг барака для дистрофиков. Мой приятель ухмыляется.

— Когда ежедневно получаешь по двадцать граммов сливочного масла, в голову приходит гораздо больше умных мыслей! — дружески посмеиваемся мы. Но когда мы позже случайно встречаемся на территории лагеря, мы лишь на ходу бросаем короткое «Привет!» или «Ну?».

И больше ничего.

Мы считаем нецелесообразным, чтобы нас часто видели вместе. Одного из нас вполне достаточно.

Когда я однажды стою на посту у барака, где располагается парикмахерская, и слежу за тем, чтобы не украли доски для нар, которые мы принесли на дезинфекцию, чтобы уничтожить клопов, мне доставляет большое удовольствие наблюдать за прохожими.

Не за пленными. Они все похожи друг на друга. Хотя поляки одеты иначе, чем молдаване из Бессарабии. У румын, которые уже в течение нескольких месяцев ожидают обещанной отправки на родину, вокруг смуглой цыганской шеи повязан яркий шарф.

От австрийцев русские ожидают, что те ни в коем случае не станут выдавать себя за немцев. Поэтому те сшили себе своего рода красно-бело-красные кокарды.

Но пленный всегда остается пленным: бедное и одинокое создание! С бригадирами дело обстоит уже иначе. Разумеется, у них на рукаве тоже видны две русские буквы «ВП» — знак, что они военнопленные. Но большинство из них носят высокие сапоги. И хорошие суконные мундиры. Часто такие мундиры перешивают, и тогда они уже ничем не отличаются от штатских пиджаков с широкими лацканами. В остальном в лицах бригадиров нет ничего примечательного.

Гораздо интереснее русские.

Как мог угрюмый капитан медицинской службы, который сейчас пробирается в амбулаторию, попасть к пленным в этот богом забытый лагерь, где добывают торф?

— Переведен сюда в виде наказания! Он балуется морфием, — рассказывает санитар.

Вот мимо проходит Цап-Царап, вечно куда-то спешащий начальник трудового лагеря. Он пользуется среди пленных известной популярностью. Когда он переводит какого-нибудь пленного с одной работы на другую, то всегда спрашивает: «Цап-царап?» Мол, стащил ты что-нибудь? Хотя в действительности здесь нечего красть. Поэтому пленные и называют его Цап-Царап. Добрый малый. Но недавно он убил на месте выстрелом в затылок одного идиота, который хотел перебраться через изгородь из колючей проволоки.

Медсестры, которые проходят мимо, очень разные. У некоторых на ногах туфли на высоких каблуках и подобающая чертовски привлекательная походка. Другие топают в своих солдатских сапогах, как уточки.

Красавицу с величавой походкой зовут Зина.

Через комендатуру проходит и Ларсен. Ему явно неловко, когда пленные по-военному приветствуют его. Это выглядит довольно странно, когда оборванец в деревянных башмаках, прихрамывая, проходит мимо и прикладывает руку к жалкому подобию головного убора.

Каждое утро Ларсен зачитывает активистам статьи из московской газеты «Известия», печатного органа советского правительства.

— Каждое утро! — подтверждает Ганс. — После этого мы расходимся по баракам.

В то время как я стою на посту и размышляю о том, какое значение могут иметь для пленного проходящие мимо люди, из-за угла выходит человек, которого я знаю.

«Да это же Шауте!» — вспоминаю я.

«Неужели Шауте?!» — не верю я своим глазам.

— Дружище! Шауте! — кричу я. — Откуда ты взялся?!

Тогда Шауте прибыл в первый батальон, как и я, с пополнением. Мы занимали позиции южнее Ладожского озера. Лес, полный духов!

И Шауте не сразу узнает меня:

— Братишка Бон! Мы все думали, что ты погиб!

— Что было потом, после того как они меня сцапали? — спрашиваю я, сгорая от нетерпения.

— Адъютанту удалось прорваться. Вы же были вместе в траншее, когда появились русские танки, — говорит Шауте.

— А где же остальные из нашего отряда? — спрашиваю я.

— Омер получил пулю в сердце рядом со мной, когда чинил телефонную линию. Его мне жаль больше всех.

Да, Омер был еще так молод, думаю я. Еще тот горлопан, но он не был трусом.

— Меня взяли в мае, — продолжает Шауте.

— Что вы подумали обо мне, когда я пропал? — интересуюсь я.

— Мы же слышали твой голос по громкоговорителю. С тех пор Кёбес постоянно шутил на эту тему при рытье окопов. «Говорит Бон!» — кричал он, выхватывал свой пистолет и приставлял его кому-нибудь к затылку. Мы написали твоей жене письмо, что ты, вероятно, находишься в плену у Иванов.

— Даже так, моей жене? — удивляюсь я. — А моя жена ответила на ваше письмо? — У меня такое чувство, словно я на мгновение снова вернулся на землю из царства мертвых.

— Подожди! Дай подумать! — говорит Шауте и усиленно морщит лоб.

— Неужели ты не можешь вспомнить, что написала моя жена?

— Ах да! Даже если бы ты погиб, написала она, она бы с достоинством пережила эту горькую весть. Другие тоже пожертвовали своими любимыми.

— Так и написала? Она сделала это с добрыми намерениями. Она всегда желает всем только добра! — говорю я.

— Давно ты уже в этом лагере? — задаю я вопрос, который напрашивался сам собой.

— Ох, у меня все отлично, — отвечает Шауте. — Я в пожарной команде. У меня сейчас дежурство. Мне надо подняться на вышку.