Когда я заметил, что вместо имени «Альфрид» переводчица записала «Альфред», я поправил ее:

— Нет, нет. Вы должны написать «Альфрид» через «и». В газете для военнопленных я тоже встречал до сих пор только неправильное написание этого имени.

Я делаю вид, что хорошо осведомлен в этом вопросе.

— Во всяком случае, мы знаем, кто имеется в виду, — ставит меня на место переводчица. — Итак, что у вас с этим Альфридом Круппом?

— Во время других допросов я уже неоднократно подчеркивал, что вы здесь в социалистической России изображаете этих современных капиталистов в совершенно неверном свете. Взять, например, этого Альфрида Круппа, это симпатичный скромный человек, который называет себя инженером. Я однажды познакомился с ним во время ужина в ресторане «Кайзерхоф» в Эссене, где волей случая мы с ним оказались соседями за столом. В тот вечер он много говорил и о Советском Союзе, который только что посетил.

Хорошо, что переводчице требуется некоторое время, чтобы переводить Борисову мои ответы. Поэтому я могу спокойно все обдумать. Далее меня спрашивают:

— Когда этот капиталист был в нашем Советском Союзе?

— Разумеется, только во время войны, — объясняю я. — В тот раз он посетил Харьковскую область и Донецкий угольный бассейн.

— И конечно, там все было плохо, да? — говорит переводчица.

— И в этом случае я вынужден указать вам на то, что вы, видимо, не до конца понимаете образ мыслей таких капиталистов, — осмеливаюсь заявить я. У меня возникает такое чувство, что сегодня мне придется еще не раз возражать им. Затем я продолжаю: — Например, Крупп сказал, что некоторые шахты, которые он видел в Советском Союзе, были оснащены по последнему слову техники. Впрочем, мы заговорили о Советском Союзе совершенно случайно. Я сказал Круппу, что недавно видел его шахту «Елена» с современной душевой, облицованной черно-белой плиткой, и гидромонитором для добычи угля. Я думал, что такая установка единственная в мире. Нет, возразил Крупп. В Америке и в России уже есть несколько подобных установок разного типа.

Прошло некоторое время, прежде чем переводчица перевела все Борисову. Затем Борисов спросил через нее:

— Как вы попали на этот ужин в ресторане «Кайзерхоф»? Кто разрешил вам присутствовать на нем?

Но я уже ожидал, что мне будут заданы подобные вопросы, и заранее подготовил ответ на них. Меня не смутило, что Борисов внимательно смотрел мне в лицо, пока переводчица задавала эти вопросы.

— Как у свободного журналиста передо мной стояла задача получать разнообразную информацию. И о капиталистах тоже, — начинаю я издалека. — Если бы это не было моим принципом, то сейчас, например, я бы ничего не смог рассказать вам о капиталистах. На тот ужин, когда я оказался соседом Круппа, я попал сразу по окончании заседания Имперского Союза шахтеров!

— Когда состоялось это заседание?

— Ну, — задумываюсь я на мгновение, — где-то осенью 1942 года.

— Кто еще присутствовал на этом заседании?

— Во-первых, западногерманские угольные бароны. Во-вторых, руководители угольной промышленности, я имею в виду имперских уполномоченных. И местные власти.

У Борисова еще один вопрос:

— Господин старший лейтенант хотел бы знать, был ли на этом заседании епископ и духовенство.

— Духовенство? — озадаченно повторяю я и чувствую себя в довольно дурацком положении. — Однако я вижу, что вы не имеете ни малейшего понятия об общественных отношениях в Германии, в противном случае вы бы не стали спрашивать, принимал ли участие в заседании Имперского Союза шахтеров епископ.

— Вы не должны что-то рассказывать мне, вы должны говорите только то, что я обязана перевести господину старшему лейтенанту, — прерывает меня переводчица.

— Переведите, пожалуйста, господину старшему лейтенанту, что, по моему мнению, у него складывается неверное представление о положении дел в Германии.

Допрос продолжается более часа. Кабинет начальника второго отдела кажется мне все более убогим. Окна заклеены пожелтевшей газетной бумагой. Канцелярские принадлежности на письменном столе Борисова, видимо, стояли тут и до революции, во времена царизма. На всем лежит толстый слой пыли. Вычурность и мещанство.

Наконец все заканчивается тем, что Борисов через переводчицу сообщает мне, что мои показания настолько заинтересовали его, что завтра он снова вызовет меня на допрос.

Когда я вместе с переводчицей снова иду назад в комендатуру, она говорит:

— Как ужасна эта война! Раньше вас, как журналиста, приглашали на званые обеды, а сегодня вы влачите жалкое существование голодного военнопленного.

Своеобразное замечание. Очевидно, этой женщине в военной форме приятно слушать рассказ о жизни высшего общества.

На следующее утро, ровно в десять часов, меня снова забирает посыльный из комендатуры. Сегодня у меня легко на душе. Во-первых, накануне я был в бане. Один раз в десять дней нас водят в баню. А во-вторых, и это самое важное, медицинская комиссия еще раз признала меня дистрофиком. Кроме того, меня порадовал допрос у Борисова. Что случится, если Борисов пошлет мои показания в Москву и меня вызовут туда. Вполне возможно, что меня постигнет ужасный конец. Но зато произойдет хоть что-то. Новые опасности, новые шансы.

В это утро со мной разговаривает только одна переводчица. Я должен изложить на бумаге свои показания. Она дает мне три больших листа бумаги, которая обычно используется для конторских книг. Она очень гордится этой бумагой. Сначала я записываю свою биографию. Как же по-разному можно изобразить свою жизнь, не солгав даже в мелочах!

Просматривая еще раз свою биографию, я убеждаюсь в том, что все записанное правда. Но тем не менее я не тот человек, который якобы прожил эту жизнь.

Затем я делаю биографические заметки на тему «Известные мне общественные деятели». Нет, я не изображаю все только в черном свете. Или в черно-белом. Я не скупясь добавляю красок. Моя цель: те, в Москве, должны сразу понять, что я представляю собой важную фигуру. Слишком важную, чтобы, будучи дистрофиком, стоять на посту перед сортиром в каком-то далеком лагере для военнопленных!

Переводчица время от времени заглядывает в комнату, где я записываю свои показания. Она также постоянно проверяет, горит ли еще печь. На улице дует сильный восточный ветер, который обжигает лицо арктическим холодом. Когда переводчица берет в руки первый лист с моей биографией, она с недовольным видом заявляет:

— Если вы будете писать такими крупными буквами, то скоро вся бумага закончится!

Но когда она закончила читать, то сразу перестала сердиться из-за слишком крупных букв. Она приносит мне еще несколько листов бумаги. Отличной канцелярской бумаги! Я сразу замечаю, что моя писанина произвела на нее большое впечатление. При сочинении своей биографии я руководствовался прежде всего тем, что честность может быть особенно утонченным видом дипломатии.