— Я же сказала — бери. Захочешь — продашь. И больше ни слова о Франке! Ясно?

Я замер в изумлении перед агрегатом метровой высоты с фарой и объемистым красным мешком, подвешенным к огромному хромированному обтекателю.

— Что это за зверь?

— Пылесос. Фирмы «Гувер». Папа купил его в Штатах перед войной. Я случайно наткнулась на него в шкафу, включила, и он сразу завелся, хотя им десять лет не пользовались. Машина шумная, но эффективная.

— Напоминает отбойный молоток.

— Это был подарок маме.

Я наклонился, чтобы получше разглядеть пылесос. Вещь была коллекционная, чистой воды музейный экспонат.

— Соседи бесятся, надоели до чертиков. Может, выпьем кофе с молоком?

Кухней Сесиль еще не занималась, поэтому там царил привычный бардак. В раковине было полно грязной посуды, но она докопалась до чашек, помыла их, мы разлили кофе, я освободил немного места на столе, сдвинув подносы и бутылки. Сесиль схватила мешок и сбросила туда обертки, коробки и упаковки от продуктов:

— Я так больше не могу.

— Да уж, пора разбирать завалы.

— Нужно выбросить коробки.

— Я снесу их вниз.

— Окажешь мне услугу?

— С радостью.

— Помоги вычистить квартиру.

Я ответил не сразу, пытаясь представить объем «ассенизаторских» работ.

— Хочешь привести в порядок все комнаты? Да здесь же… грести и грести, в некоторых углах ужас что творится. Ты вполне можешь позволить себе домработницу.

— Нет, я должна все сделать сама. Хочу, чтобы квартира стала такой, как раньше, при родителях. Когда закончу, заплачу консьержке, чтобы приходила и поддерживала чистоту.

— Да мы облысеем, пока все сделаем.

— Я все обдумала, Мишель. Я выбрала неверный путь, позволила выбить себя из колеи. С этим покончено. Начинаю все с нуля. Приведу в порядок квартиру. Закончу диссертацию… или перейду на психфак. И… буду заниматься спортом.

— Ты?

— Я уже начала. По утрам час делаю зарядку у открытого окна.

— Не верю.

— Будем тренироваться вместе.

— Со мной? Да я ненавижу физкультуру.

— Если не одумаешься, через двадцать лет станешь толстым пузаном. Мы и так слишком долго умствовали.

— Я освобожден от физкультуры.

Она ткнула меня кулачком в живот, и я согнулся пополам.

— У тебя совсем нет пресса. Ты вялый и рыхлый, как тесто. Нужно шевелиться, Мишель!

— И какой вид спорта ты для нас выбрала?

— Коньки. На свежем воздухе, в «Молиторе». Зимой будем ходить в бассейн «Лютеция», летом — в «Делиньи».

— Коньки — это риск, Сесиль.

— Кончай трепаться. Мы начинаем новую жизнь.

Игорь был единственным, кто проявлял внимание и симпатию к потерявшему память человеку, и тот с нетерпением ждал его прихода. Незнакомец ничего не помнил о своей жизни до выхода из комы, как будто чья-то рука стерла воспоминания, как мел с доски. Остались крошечные осколки гигантского пазла, подобные призрачным очертаниям древних фресок на стенах соборов. Игорь не задавал прямых вопросов, пытаясь воздействовать на память изобразительным и ассоциативным рядом. Он купил карточки для детей в возрасте от трех до пяти лет и показывал пациенту изображения животных и предметов, чтобы тот называл их, надеясь на ответную реакцию мозга. Неизвестный вглядывался, щуря глаза и склонив голову набок, начинал дрожать от напряжения. Игорю казалось, что он сейчас вынырнет из тьмы к свету, что вот-вот раздастся щелчок и произойдет сцепление, но ничего не получалось. Больной обмякал и снова погружался в пустоту. Несмотря на все усилия Игоря, улучшения не наступало. Оставалось одно — ждать и надеяться. Пытаться подобрать ключ к таинственной дверце в мозгу. Человек был немцем или австрийцем — и ничего не помнил. Говорил он мало, с грубым скрипучим акцентом, вызывая у окружающих самые мрачные воспоминания. Люди не забыли горечь унизительного поражения и страшное время оккупации и немцев, мягко говоря, недолюбливали. Каждую неделю на экраны выходил новый фильм, клеймивший нацистское варварство и воспевающий героику Сопротивления. Рядовые граждане, не проявлявшие особой храбрости в борьбе с нацистами, быстро уверились, что все, поголовно, были героями. В больнице в беспомощном состоянии лежал потерявший память человек, которому на вид было лет сорок пять, следовательно он родился в 1910-х, а значит, наверняка служил в немецкой армии. Удобный случай свести счеты…

— Они мучили и убивали нас четыре года, мы победили, выкинули оккупантов из страны и больше не желаем их видеть.

Чудесные, милые медсестры, терпеливые санитары, внимательнейшие врачи были единодушны: вон — и немедленно! Пациент никак не реагировал на всеобщее возбуждение, причиной которого стал, он целыми днями сидел в кресле, погрузившись в себя. Вечером приходил Игорь, мыл и кормил его с ложечки, как ребенка, потому что ни одна медсестра не желала заниматься «этим немцем». Игорь был бессилен против затуманившей людям мозги ненависти, но пытался переубедить их:

— Он может оказаться швейцарским немцем! — но натолкнулся на глухую стену отторжения.

— Это бош! — взорвался Мазерен. — Тут не о чем спорить.

— Вы не имеете права выкидывать больного на улицу!

— Физически этот человек совершенно здоров. Амнезию мы лечить не умеем. Это состояние может продлиться и десять лет, и всю жизнь. У нас больница, а не хоспис. Даю вам двадцать четыре часа. Потом я его выпишу. Не хочу, чтобы из-за него началась забастовка персонала.

Мазерен вышел, хлопнув дверью. Неизвестный улыбался. Игорь попытался все ему объяснить. Непросто сказать человеку, что люди ненавидят его из-за событий десятилетней давности, если его собственной памяти всего пять дней от роду.

— С чего начать? Как объяснить тебе про войну?

Раздался стук в дверь, и в палату вошел атлетически сложенный темнокожий человек. Он показал удостоверение и представился:

— Инспектор Даниэль Маго. Комиссариат улицы Гобеленов.

Полицейский хотел допросить раненого о нападении, но ему сообщили, что пациента выписывают. Игорь рассказал Маго о приступе коллективной ярости персонала и о том, что неизвестного не выписывают, а просто-напросто выкидывают из больницы.

Инспектор наклонился к мужчине и сказал:

— Я из полиции. Веду расследование. Хотите подать жалобу?.. Вы что-нибудь помните о нападении, мсье?.. Знаете, кто с вами это сделал?

— Нападение? — с улыбкой переспросил тот. — Я ничего не помню.

— Вечно одно и то же! — проворчал инспектор. — Если память вернется, пусть явится в комиссариат. Здание за мэрией Тринадцатого округа.