часто представлял себе, как гоняю по пыльным дорогам Техаса или Аризоны на старомодном автомобиле и постреливаю по кактусам или индейцам. Вот и допредставлялся. А потом… ты не поверишь… В зал вплыл огромный корабль. Пассажирский лайнер. И наш зал как бы соединился с салоном внутри этого корабля. И гости по залу заходили, и шикарная мебель появилась. Ну Титаник просто. Затем появились квадратные восьмиместные обеденные столы и кресла. За столами сидели веселые компании богатых людей, между ними бегали официанты во фраках. За одним из столов вкушала пищу семья нашего последнего царя. Сам Николай в военном мундире, его постаревшая, но все еще красивая жена, как мне показалось, надменная и холодная, четыре их милые дочери и наследник престола, печальный мальчик лет четырнадцати. И вот, откуда ни возьмись, в зал вбегают двенадцать отвратительных, вооруженных винтовками и маузерами уродов с звероподобными лицами. Это чекисты. Они подбегают к столу, за которым обедает царская фамилия и открывают бешеный огонь по несчастным. Царь, царица и их дети умирают, обливаясь кровью. А чекисты начинают сдирать с них своими медвежьими когтями одежду. Они ищут зашитые в платьях царицы и царских дочерей драгоценные камни. И находят то, что искали. Кладут обагренные кровью дымящиеся камни на стол. Один из чекистов, с мордой гиены, берет своей ужасной лапой крупный алмаз и швыряет его мне. И… ты представляешь… я ухитрился поймать его в воздухе. И на сердце мне стало радостно… теперь я богат! И одновременно я с ужасом понял, что нахожусь на стороне этих убийц… Может быть, даже принадлежу к ним. И тут… декорации мгновенно изменились. Наш подземный зал – перестал быть обеденным салоном пассажирского лайнера, а превратился в спальню. В спальню императрицы в Александровском дворце. На стенах – портреты, иконы… Мебель изысканная. Шелка… Широкая кровать. На ней – обнаженная женщина, манит меня. Я ложусь к ней, обнимаю ее. Сердце мое пламенеет – я в постели российской царицы. И вот, она поворачивает ко мне свое лицо. И… это не принцесса Виктория Гессен-Дармштадская, а Галина, дочь треклятого Брежнева. Жирная как свинья, бухая, развязная… Хрюкающая и рыгающая… Вцепилась в меня своими цепкими короткими пальцами. Целоваться полезла… Шептала: «Я тебя озолочу, Джимми, будешь есть на золоте… подарю тебе изумруды Кортеса!»

Сердце мое переполнилось черной жадностью. И я лег на нее.

До сих пор все внутри холодеет. Вот, посмотри.

Джимми достал из внутреннего кармана пиджака два драгоценных камня и осторожно положил передо мной на стол. Розоватый алмаз чистейшей воды, размером с пуговицу пальто, и необработанный шестигранный изумруд чуть ли не с сигарету длиной.

Прокофьев

– Имя, отчество, фамилия.

– Иосиф Абрамович Кацнельсон.

– Год рождения.

– 1937.

– Почтовый адрес.

– Проспект Вернадского, дом 93, корпус 2, квартира 124.

– Семейное положение.

– Холост.

– Дети есть?

– Нет.

– Таак… А на складе вас знают как Дениса Абрамовича. Почему вы скрываете от коллег ваше настоящее имя?

– Я не скрываю… просто не хотел иметь ничего общего с бронзовым генералиссимусом.

– С Сталиным? Какие страсти! А нам показалось, что вы хотели замаскировать вашу активную нелегальную деятельность в московских судах… хм… в роли адвоката инкогнито, так сказать… Поэтому везде, где можно врали, юлили и мутили воду.

– Приходилось мутить и юлить, признаю. Прошу за это прощения. Люблю свою профессию, бросить ее – физически не могу. Но закон я не нарушал.

– На это мне плевать… А почему «Денис»?

Сказав это, следователь, допрашивающий Кацнельсона, демонстративно зевнул. Так что чуть скулы наизнанку не вывернул. Это означало: вот видишь, я обязан задавать тебе эти дурацкие вопросы, чтобы усыпить твою бдительность… Впрочем, ты это и сам превосходно знаешь, стреляный воробей. Но мы и не таких пернатых до костей ощипывали!

– Потому что моя семья была знакома с семьей Драгунского. Дядя Виктора был женат на двоюродной сестре матери.

– Вона, какие у вас знакомства… Чук и Гек просто… За что вас выгнали из московской Коллегии адвокатов?

– Вам это известно лучше, чем мне. Придрались к оплошности в отчете и выгнали.

– А поконкретнее нельзя?

– За то, что я защищал Добровольского и Троицкого. Неделю назад я подал ходатайство об отмене решения Коллегии. Времена меняются, может и восстановят.

– Ладно, это все мелочи… Когда вам пришла в голову идея спуститься в подвал?

Кацнельсон ответил не сразу. Сообразил, что надо отвечать осторожно. Следак выглядел как недалекий, туповатый служака, но кто его знает, каков он на самом деле. Морда опухшая, глазки как у китайца, курносый… лапы как у гориллы, кулаки чугунные, врежет еще… Допрашиваемый поморщил лоб, почмокал толстыми губами, подергал себя за седые волосы на висках, почесал правое ухо, заросшее волосами, затем почесал левое ухо, тоже волосатое и страшное. И только потом начал говорить.

– Мне всегда было интересно, что находится там, внизу. Потому что я уже в первый день работы на так называемом складе догадался, что к типографским машинам наш склад отношения не имеет. Интересно мне было, но никаких конкретных действий я не предпринимал. Двенадцать лет. Чувствовал, что разгадка тайны не принесет мне ничего приятного. Так и случилось.

– Не драматизируйте и не давите на психику, Кацнельсон, вы не в суде. Мир наш существует не для того, чтобы таким как вы делать приятное. Зарубите это себе на носу. К тому же, мы вас – пока – ни в чем не обвиняем. Но мы во всем разберемся, обещаю вам… И если в ваших действиях заключался преступный умысел, то вы ответите и будете наказаны по всей строгости закона.

– Только что вы говорили, что вам плевать на то, нарушаю ли я законы…

– Ты меня не путай, адвокат… не зарывайся… можем и пальчики защемить.

– Не сомневаюсь.

– Молчи, гадина сионистская. Не раздражай. Отвечай только на вопросы.

Следователь Прокофьев покраснел и закашлялся от злости. Встал, немного походил по комнате, успокоился. Выпил стакан воды. Поморщился. Плюнул на пол.

Кацнельсон был ему отвратителен… но не потому, что он спускался в подземелье, а потому что он был евреем, а евреев Прокофьев терпеть не мог. Особенно евреев-адвокатов, хитроумных, скользких… Но разозлился Прокофьев не только из-за того, что Кацнельсон – еврей… не потому даже, что он поймал его на противоречии… Нет, Прокофьев был прежде всего зол на своего начальника, заставившего его заниматься этим вшивым делом несмотря на его сопротивление. Делом, из которого ничего не выжмешь, кроме неприятностей… Злился Прокофьев и на весь белый свет, на судьбу, подарившую ему тяжелое военное детство, отчима-алкоголика, жизнь в