19

– Эдакий фунт изюма, – сказал Свешников, разглядывая арестантскую камеру.

Было на что посмотреть.

Дама за решеткой выглядит совсем не так, как дама без решетки. В ней появляется нечто новое, свежее, неожиданное и загадочное. Прутья, на сей раз настоящие, тюремные, толщиной в полдюйма, бросали на печальное личико и заплаканные глазки романтический флер. Агата странным образом похорошела. Стала более женственной, хотя, казалось бы, куда уж больше. Появилось в ней то, что так украшает женщину, – искренняя беззащитность. Или что-то вроде того. Так подумал Пушкин, хоть и гнал от себя несвоевременные мысли.

– Господин пристав, оставьте нас наедине, – сказал он.

Свешников издевательски хмыкнул.

– Ключи дать?

– Под замком надежней.

– Понимаю, та еще кошка. Мои бедные городовые до сих пор водкой в казенном буфете отпиваются. Двое здоровых мужиков еле справились. Рвалась, как фурия!

– Били? – строго спросил Пушкин.

– Красивых женщин полиция не бьет, – ответил Свешников. – Ну, разве приводит в чувство. Ткнули разок под дых, чтоб не рыпалась. Зато потом на руках донесли. В лучшем виде… Пойдем, Семеныч, – пристав хлопнул полицейского надзирателя по плечу. – Оставим поворковать удава с кроликом.

Поставив табурет охранника напротив арестованной, Пушкин сел. Он ждал, старательно отгоняя жалость. Для жалости было не время.

– Что вы смотрите? – наконец не выдержала Агата. – Ну скажите хоть что-нибудь.

– Говорить придется вам, – ответил он.

– Сделала все, что обещала. Наша сделка…

– Нет никакой сделки, – перебил Пушкин. – Московский сыск не заключает сделок с убийцами.

– Я не убийца, – тихо проговорила она.

– Вы мне врали. Нагло, беззастенчиво. Говорили, что не знали Немировского.

– Я не знала его имени! – вскрикнула Агата.

Из кармана появилась бархатная коробочка. Пушкин приподнял крышку.

– Как этот перстень попал к вам?

Она медленно и глубоко вздохнула, будто готовилась к прыжку в омут.

– Хорошо, я расскажу, как было на самом деле…

Пушкин не стал упреждать, что, ничего кроме правды, его не интересует. Еще не всякую правду он примет. Зависит от глубины признания.

– Портье обещал мне указать мужчину, который остановился в самом дорогом номере, – начала она.

– Сколько взял? – не удержался Пушкин.

– Сто рублей. Задаток того стоил. Я приехала ближе к вечеру. Ждала в холле. Портье дал знак, когда он спустился. Дальше началось, как обычно. Обратила на себя внимание, он сразу клюнул. Я подумала, что добыча будет легкой. Но дело пошло не так. Он был слишком взволнован, не пьян, а именно взволнован, лицо в красных пятнах, часто хватался за сердце. И говорил странные вещи. Вцепился в меня обеими руками и не отпускал. Даже синяки остались.

– Что такого странного он говорил?

– Я не знаю, как это объяснить, – Агата подбирала слова. – Для меня мужчина – как открытая книга, никаких секретов. Просто и примитивно. Но с ним…

– Немировский вам не представился?

– Не успел, все произошло очень быстро. Он слишком торопился.

– Сандалов не назвал его имя?

– Знакомство выходит натуральней, когда не знаешь имен. Только с вами ошиблась.

– Вернемся к Немировскому, госпожа арестованная, – напомнил Пушкин.

Агата взялась за прутья и отдернула руки: металл был холодным и скользким.

– Он как будто изливал душу, – сказала она. – Выговорился и побежал на улицу.

– Исповедовался первой встречной?

– Да-да… Ему надо было выговориться.

– О чем была исповедь?

– Говорил, что жизнь его стала ужасной, что он не живет, а мучается, что больше так не может продолжаться. И что сегодня должно случиться нечто, что покончит с его мучениями. Завтра начнется новая жизнь, светлая, радостна, чистая. Он пережил тяжкие страдания, теперь им придет конец…

– Каким образом?

– Не знаю, – ответила Агата. – Я не умею исцелять мужские истерики. Он говорил и не мог остановиться, поток слов. Держал меня за локти, а я просто стояла и слушала. А потом сорвал перстень, с большим трудом снимал, кольцо вросло в кожу, положил в мою ладонь и сжал мои пальцы. Сказал, что перстень – залог нашей встречи завтра, когда у него начнется новая жизнь. Он хочет меня увидеть завтра утром в десять часов, чтобы встретить день новой жизни. Чтобы начать все заново.

– Дальше, – только и сказал Пушкин.

– Дальше – ничего. Утром приехала с небольшим опозданием, но его не было. Попросила портье узнать, в чем дело. Он долго не соглашался, пришлось его уговорить. Пошла в ресторан выпить чашку кофе. Не успела допить, как портье позвал, сказал, чтобы убегала, в гостинице полиция.

– Разве Сандалов не сказал, что ваш клиент мертв?

– Он был слишком напуган. Ну, а мне встречаться с полицией ни к чему. Еле ноги унесла. Больше не собиралась возвращаться. Помыслить не могла, что с Немировским что-то случилось. Решила, что рыбка с крючка сорвалась: вместо навара вышел убыток. Сразу отправилась на Сухаревку, чтобы сбыть перстень. Его не взяли. Тогда пошла в ломбард.

– Зачем же в ломбард Немировского? В чем смысл?

– Не знала я, что это его ломбард! – крикнула Агата. – Нелепость. Случайность.

– Видели вывеску: «Немировский и сыновья».

– Повторяю: не знала ни его имени, ни фамилии! – в отчаянии проговорила она. – Больно надо вывески разглядывать, какая разница, какой ломбард.

Пушкин спрятал перстенек, который натворил столько бед.

– Вечером ушли ни с чем из «Славянского базара». Что дальше?

С некоторым усилием Агата заставила себя продолжить.

– Приехала в «Дюссо». Там – как обычно. Попался какой-то чиновник из городской управы. Он воображал себе ночь любви в номере. А остался без кошелька.

– Бедняга, – сказал Пушкин. – Господин Улюляев день и ночь печется о городских тротуарах, а вы у него кошелек срезали.

– Ничего себе, бедный! – возразила Агата. – У него на полу меж ногами корзинка стояла, крепко ботинками держал. Ну, я заглянула ненароком. Корзинка платочком прикрыта, под платочком колбаски лежали, а под ними пачки ассигнаций!

– Что же не прибрали?

– Поздно сообразила, что под колбасой деньги.

Встав, Пушкин перенес табурет в дальний конец коридора, подальше от задержанной. Мало ли что ей придет в голову.

– Пушкин, вы мне верите?

С ответом он не спешил, медленно подходя к решетке.