Наверное, если бы небо в этот момент не падало на землю, а жизнь не раскалывалась на две половины, одна из которых казалась черной, как душа Иблиса, – если б это не случилось тогда, Орыся, пожалуй, посмеялась бы, увидев лицо Узкоглазого Аги. Изумление пробилось сквозь вечную маску безразличия подобно тому, как сель с гор пробивает себе дорогу, снося ветхие людские жилища, и течет, свободный и неукротимый, подхватывая и топя все, что попадается на его пути. На несколько мгновений лицо Доку-аги стало бесконечно удивленным и даже испуганным, и хотя Орыся не могла в полной мере насладиться невиданным зрелищем, именно оно помогло ей удержать себя в руках.

– Подумай над этим, Доку-ага, – не оборачиваясь, велела Хюррем, и евнух овладел собой, вновь став привычным до зевоты Узкоглазым Агой. Он поклонился и ровным голосом ответил:

– Слушаю и повинуюсь, моя госпожа.

– И ты тоже подумай над этим, Разия. – Мать пристально посмотрела на дочь. – Не торопись принимать решения, время еще есть, хотя его и немного. Но тщательно все взвесь.

Настала очередь Орыси низко кланяться.

– Слова великой хасеки-султан – путеводная звезда, ведущая меня в ночи, – отчеканила девушка привычные слова. А что еще ей оставалось ответить? – Я сделаю все так, как ты велишь, госпожа.

Хюррем снова снисходительно улыбнулась и жестом отпустила дочь. Не словами, не кивком даже – небрежным взмахом руки, как служанку, как простую рабыню…

А кто она еще для матери, если подумать? Обуза, вечное напоминание о той тайне, о которой сама Орыся упорно не желала вспоминать… Спасибо, что в живых оставили!

Но обидно-то как…

Орыся сама не помнила, как покинула матушкины покои. «Нет, – зло поправила себя девушка, – не матушкины вовсе. Покои великой хасеки-султан. Знай свое место, чернавка! У Хюррем есть одна дочь, и звать ее не Разия, а Михримах. Второй дочери нет и никогда не было, никогда, никогда!»

Сильные руки обхватили плечи девушки, и Доку-ага втиснул подопечную в один из неприметных коридоров. Затем властно прижал к себе.

– Плачь, – коротко приказал он, – полегчает.

И Орыся наконец-то разрыдалась – горько, взахлеб, как и положено плакать брошенным детям. А Доку-ага гладил ее по голове, как должна была гладить мать, вот только никогда не делала этого. С уст евнуха слетали странные слова – гортанные, с придыханием, каких никогда раньше не слышали стены Топкапы.

– Что это? – удивилась Орыся, более-менее придя в себя, и всхлипнула напоследок.

– Язык моей родины, – тихо ответил Узкоглазый Ага. – Вот послушай: там, где восходит солнце, есть удивительные острова, на которых живут похожие на меня люди. Правит ими император, который, как гласят предания, ведет свой род напрямую от великой богини…

Голос Доку-аги завораживал и успокаивал. Орыся слушала, и боль постепенно отступала. Не уходила, нет – просто прекращала терзать каждый уголок души острыми когтями, сворачивалась клубочком, как наигравшийся Пардино-Бей, и устраивалась поуютнее, смежив веки.

– Как же нам быть теперь? – совсем успокоившись, спросила девушка у наставника.

– В моем родном краю есть такая пословица: «Если рыба захочет, вода уступит», – отвечал тот.

– Ты хочешь сказать…

– Придумаем что-нибудь.

Орысе оставалось лишь поверить.

Огонек ночника тлел ровно, почти не мерцая, – ночь была безветренной.

Они лежали на соседних тюфяках. Как бы ни сложилась судьба, сестрам совсем немного ночей было суждено провести рядом, в их девичьей спальне, и они теперь каждый раз ощущали близость лихих перемен. Словно бы вся прежняя судьба утекала сквозь пальцы.

Орыся сегодня вечером была сама не своя. Михримах впервые почувствовала себя старшей. Позволила сестренке рыдать у себя на плече, вдумчиво гладила ее по волосам, шептала слова утешения и с угрызением совести вспоминала, что у нее-то самой все дневные мысли были лишь о собственном счастье или несчастье.

А они ведь с Орысей близняшки. С первого дня жизни ни на день не разлучавшиеся. Сейчас сказать про себя «Я важнее» не получится, во всяком случае, честно, ведь младшая (но старшая духом, что там им перед собой притворяться) никогда бы при таких обстоятельствах не думала только о себе. То есть без всяких «бы»: она ведь все это время только и заботилась о том, как бы спасти старшую, Михримах, от проклятого замужества…

Проклятого?..

Да, да, проклятого, если из-за него Орысе суждены такие испытания…

А какие, собственно?

…И если им из-за этого предстоит навсегда расстаться. Они сестры, они двойняшки, их нельзя разлучать! И если все – кисмет, то и борьба против судьбы – кисмет тоже. Тут уж какая судьба пересилит.

Будь она проклята, эта Иблисова метка! Она сама – а также их с сестрой абсолютное сходство во всем, кроме этой родинки. Насколько было бы все проще, родись они с разными лицами… Ведь бывают же и непохожие близнецы!

Орыся понемногу успокоилась, только всхлипывала изредка. Михримах продолжала гладить ее по голове и рассказывать о своей встрече с Рустемом. Разумеется, сейчас она говорила о том, какой он страшный, глупый, уродливый и старый, в отцы ей годится, и как хорошо, что они с Орысей и пленниками смогут от него убежать.

– В отцы… – Младшая в последний раз шмыгнула носом и задумалась. – А знаешь, у гяуров-машаякчи, тех, которые соблюдают обряд крещения, есть… как это называется… крестные отцы. И матери тоже.

– Слышала, конечно, – с удивлением ответила старшая. – Это ты к чему?

Они бывшими машаякчи окружены со всех сторон, такова уж Блистательная Порта: «турок» в ней – почти ругательство, обозначение деревенского простолюдина, предки которого по мужской линии во всех поколениях были слишком бедны, чтобы держать хотя бы маленький гарем и детьми от иноземных наложниц обзаводиться. Ну и служанки, рабы и рабыни, многие евнухи, янычары, добрая половина чиновников – кто они, как не в семьях машаякчи рожденные?

Няня с кормилицей таковы. Да и Рустем тоже. Не говоря уж о матушке, Хюррем-хасеки.

И не говоря об отце…

При этой мысли Михримах больно ущипнула себя за руку. Они с сестрой – дочери султана, а о чем-то ином точно не следует говорить, даже про себя!

– К тому, что за крестного отца, пускай он и совершенно чужой по крови человек, замуж выходить не положено. Так же, как и за родного. Что-то равное кровосмешению получается.

– Так ведь мы с тобой не гяурки, даже по рождению, – рассудительно заметила Михримах. – У нас с тобой нет никаких крестных. Даже Доку нам не таков. Он, кстати, и не из машаякчи вообще, а из каких-то совсем других гяуров.

– Да. Но все равно нельзя. – Орыся снова всхлипнула.