Две-три «Маргариты» не в счет. Он держал ступню Кувалды в ладони. Дул ей на ногти. Тайком делал замеры, чтобы смастерить ей металлическое колечко на палец ноги. Все это время Харриет с жаром уговаривала его приготовить ей острый соус барбекю с дымком, а он шутливо отнекивался.

Но Эмма не позвонила.

Би ждет этого только по привычке; водное существо из фонтана не отождествляется у него с Эммой. Той Эммой, которую он знал.

Эмма пила воду.

Ꝏ

Теперь Кувалде и Би просто нужно доделать кресло. У Би есть бутылка шампанского, а в сумке спрятана открытка с надписью: «Самые восхитительные моменты вашей жизни — это не дни так называемого успеха, а скорее те времена, когда уныние и отчаяние порождают в вашей душе желание бросить вызов жизни и предвкушение грядущих свершений». Би выписал эту цитату из книги. Ее было довольно легко найти в интернете, но Би хотелось процитировать именно из книги. Это казалось важным, а почему, он и сам в то время не понимал.

— Оно прекрасно, — говорит Кувалда. — Наше дитя.

Би снимает с нее кожаный фартук. Точно свадебное платье.

Она щиплет его за щеку, потом достает новый мобильник с оплатой по факту использования. Набирает номер «Хайэндерс». Би останавливает ее.

— Завтра. Давай доделаем.

Кувалда откладывает телефон.

— Какие идеи? — Би просматривает список так быстро, что если бы вы наблюдали за ним, то решили бы, что он актер, изучающий имена утвержденных на роли. — Так какие идеи?

Образы будущего кресла роятся в их головах.

Необработанное.

Прозрачное.

Атласное.

Глянцевое.

Полуглянцевое.

Матовое.

Окрашенное. Лакированное. Синий металлик.

— Каким оно тебе видится, Харриет?

Харриет Уокер по прозвищу Кувалда открывает желтый металлический шкаф, предназначенный для легковоспламеняющихся материалов. Достает два пейнтбольных пистолета.

— Пуантилизм.

— Хе.

Ему уже видится то же самое.

Ты пила воду.

— Мне нравится твой стиль. — Он заряжает пистолет.

— Наш с тобой, малыш, — уточняет Кувалда.

По радио звучит робардсовский рекламный мотивчик из трех нот, но погодите, там ведь четыре ноты. Его изменили!

«Да, смо-же-те»[33].

Кувалда видит, как Би стискивает челюсти. Она подходит, чтобы поцеловать его в щеку, в этот момент он поворачивается к ней, чтобы что-то сказать. И она случайно целует его в губы.

Снова звучит рекламный мотивчик.

«Да, сможете, вы еще сможете! Специальный выпуск программы Росса Робардса — сегодня вечером!»

Би оборачивается и стреляет. Приемник, забрызганный жженой сиеной, падает со стола. По корпусу пробегает трещина, превращая одно работающее радио в два неработающих. Но Би все еще слышит этот мотив.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды.

Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Би подскакивает к сломанному радио, в воздухе, точно полицейский жетон, мелькает окованный тусклым металлом носок ботинка.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Он заносит ногу…

Интермеццо второе: КРЕСЛО

Белый русский

Новое кресло.

Слишком претенциозное. На вид не слишком удобное, не слишком уютное.

Владислав Владиславович Глинский насмешливо разглядывает кресло, стоящее в передней части фешенебельного мебельного салона «Хайэндерс». Рядом с коллекцией предметов мебели по проектам Хигби, выпущенных ограниченным тиражом. А что это за запах? Олифа? Лак?

— Ба, что за люди, — бормочет Влад. — И куда подевалось мастерство? Ручная работа, да?

В свое время Владислав соорудил бы прочное кресло, которое служило бы долго-долго. Стало бы семейной реликвией. А это, с его листиками, выглядит ненадежным, недоделанным или заброшенным, как дерево с радужными цветами, выросшее в гниющей винной бочке. Оно могло бы быть изысканным. Мягким, как у богатеньких или их сынков, которые никогда не знали нужды и забот, а думали лишь о том, как поесть, попить, поразвлечься. И потрахаться.

Он вздыхает.

Владислав всегда знал, как трахаться. Как ухаживать за женщинами. Их было много; более чем достаточно, чтобы не дать ему остыть. Чтобы создать ему репутацию. И время от времени отвешивать пощечины.

Владислав улыбается, вспоминая одну конкретную пощечину.

Наташину.

Сердитую пощечину юной Наташи. Владислав легонько похлопывает себя по щеке. Ладонь и щеку чуть покалывает. Наташа. Родинка, пухлые губы и этот пронзительный кошачий вопль в момент оргазма. Наташа была совсем молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, но рослая, крупная. Очень молодая и очень крупная.

Он помнит вопль, который она издала, когда кончила в первый раз: «Давай, тигр».

О боже.

Эта сильная фигуристая юная женщина вопила как резаная.

Это потрясло его. Он сбился с ритма, но быстро восстановил его.

Затем Влад заткнул ей рот старым носком. Связал ее засаленной веревкой, сначала слабо, а потом туже, так что в ее глазах промелькнула паника. Испуг. Но по тому, как она поджала пальцы ног, он понял, что это в основном для вида. И оценил. Потом он щекотал большие Наташины ступни, которые всегда пахли апельсинами. Она смеялась, они трахались, и во второй и третий разы ее вопли оказались не такими уж громкими. Ведь у него в ушах была вата. И мысленно, про себя, он называл ее Мораной, богиней природы. И смерти.

Ꝏ

Влад переносит вес с одной ноги на другую. На ту ногу, что ближе к трости. И тут он чувствует… какое-то шевеление.

У него подергивается пенис. Подергивание — самая сильная реакция на тех равнинах, где Владислав Владиславович Глинский обитает последние годы.

Он снова представляет связанную Наташу, ее испуганный взгляд, ее смех. Ее тело, эротическая греза Р. Крамба{43}, занимающее так много места, огромные зад и грудь — пропорциональные, бросающие вызов земной гравитации. Запах апельсина, сексуального апельсина.

Все это давно исчезло. Он больше не возбуждается.

Никогда.

А разум до сих пор тоскует, до сих пор вожделеет.

Девушку, проходящую мимо по улице, женщину в поезде. Да что там, всех молодых деловых особ в пошитых на заказ костюмах и дешевых теннисных туфлях. С торчащими из сумок туфлями на шпильках. Влад часами стоит на железнодорожной платформе. Иногда он слышит русскую речь, обычно не от женщин в костюмах, но слышит. Вечерами, когда начинается вторая смена. От уборщиц. И он тоскует по своей юности, когда мог, улыбнувшись и подмигнув, растопить самое ледяное сердце.

Теперь они смотрят сквозь него. Он стар. И не способен как-то повлиять на их жизнь. Он призрак. Вроде незрячих людей в поезде. Когда они оказываются рядом, люди прекращают разговоры, умолкают. Не хотят к ним прикасаться. Раньше он тоже так делал: игнорировал их.

Ꝏ

Глинский не хочет быть призраком. У него затекает спина. Он снова переступает с ноги на ногу. Трость не помогает. Молодежи невдомек, что тело стареет и отказывает, но ум