немыслимая догадка Петра Алексеевича поразила и его. Однако затруднение решилось быстро.

– А это вот что – это Геня упражняется. – В полумраке салона, освещённого лишь цветными огоньками приборной доски, Пал Палыч повернул длинный костяной нос к Петру Алексеевичу. – Видать, и в этом деле тоже никуда без выучки.

– В каком деле? – Теперь не понимал Пётр Алексеевич.

– А чтобы мне оттуда, с облаков-то, слать весточку. Ну, чтобы мимо зверя ня прошёл. Пока ня очень что-то у него. Настройка сбита – ишь как увело, ня в тот момент…

В машине снова повисла тишина. Пал Палыч беззвучно шевелил губами, видимо повторяя разорванный во времени, сверхъестественный диалог, а Петру Алексеевичу, всё ещё ошеломлённому своим открытием, – так ребёнок бывает ошеломлён мёртвым танцем отброшенного ящерицей хвоста, – опять припомнился завскладом типографии Русского географического общества Иванюта. Точнее, не он сам, а его лироэпические строки:

Но где-то там, где вызревает ночь 

И берег запорошен звёздной пылью, 

Мне предстоит отчаянным усильем 

Сломать сургуч и немочь превозмочь.

Вскоре с макаро́вской горки показались огоньки Новоржева – дома были темны, горели только фонари, да и те из экономии – через один. Пётр Алексеевич, приободряясь, тряхнул закисшей головой – приехали.

Через несколько минут возле добротных, в два этажа, хором Пал Палыча они уже выходили из машины в свежую весеннюю ночь.

Спустя месяц профессор Цукатов рассказал Петру Алексеевичу, что передал кольцо и датчик-чип по назначению. Окольцевали вальдшнепа в Великобритании где-то в Уэльсе; датчик, осуществляя биолокацию и реагируя на свет, позволял следить за путём миграции птицы, отдельно учитывая дневные и ночные перемещения, помогал определять место гнездования и чёрт знает что ещё – снять информацию мог лишь производитель или владелец соответствующей спецаппаратуры. Вдобавок британские орнитологи присвоили добытому Петром Алексеевичем кулику, словно внедрённому агенту, оперативную кличку, зачем-то отчеканив её на кольце. С подобным и профессор, и его коллеги столкнулись впервые. Должно быть – важная птица, региональный резидент.

Вальдшнепа звали Айвор Новелло.

Сдержанное путешествие по косте, сьерре и сельве

Ночью в сонном аэропорту Вантаа, пока Пётр Алексеевич и Полина в ожидании рейса дремали, утомлённые поздним вечерним перегоном из Петербурга в Хельсинки, Иванюта сотворил стихи:

Муж и жена — 

Одна сатана. 

Муж без жены — 

Две сатаны.

Без жены (холост) в странствие отправился именно он, поэтому финальные строки выдавали волну сугубо личных переживаний.

Иванюта потянулся за блокнотом, чтобы записать, но передумал. Нет, не то… С годами минуты озарения нисходили к нему всё реже, и сердце уже не отзывалось на них обморочным замиранием. Однако случалось. И когда случалось, слова начинали благоухать, фразы колыхались, как травы, из-под букв выглядывали цветочные венчики, страница превращалась в благодатный цветущий луг, и уже ничего больше не требовал счастливый ум Иванюты.

В юности он считал себя поэтом. Не отрекался от доли и сейчас, но принимал её теперь смиренно, без трепета и обольщения. Под стать характеру была и лира Иванюты – её отличал спокойный, уравновешенный, трезвый и даже ироничный лад. Струны этого таинственного инструмента с одинаковой лёгкостью пели как баллады и оды, так и эпиграммы и сатиры, но и в тех и в других напрочь отсутствовал пафос – Иванюта восхвалял без восторга и порицал без страсти. Прописные истины – без них куда? – он высказывал с улыбкой и этим лишал их жала уныния и горечи. Он верил в бессмертие души, но не впадал в пыл религиозности, и если обстоятельства вынуждали его говорить о вере, делал это так, словно рассуждал о гастрономической пользе сельдерея, – он был не пророк, а только прихожанин. Вместе с тем отсутствие патетики не обрекало стихи Иванюты на апатию и остылость – его беспорывный дух умел находить красоту в обыденности, ограняя её лукавым юмором в мерцающий самоцвет.

А каков он был в эпистолярном жанре! Однажды Пётр Алексеевич (товарищ по жизни и главный технолог типографии Русского географического общества, где Иванюта работал завскладом), памятуя о литературной жилке сослуживца, попросил Иванюту помочь составить отказное письмо поставщику, отгрузившему на склад битые роли бумаги. Послание начиналось так: «Беспокоим Вас письмом лишь потому, что чтение его займёт меньше времени, чем телефонный разговор – негодование и гнев при звуке Вашего голоса, без сомнения, помимо воли заставили бы нас бесконечно углублять и расширять нашу недобрую беседу». А заканчивалось следующим образом: «Примите уверения в нашем полнейшем к Вам непочтении и выражение искренней радости при виде Ваших бед, сияющих для нас лучами счастья!»

Вспомнив эту проказу, Иванюта улыбнулся.

Под утро аэропорт ожил, наполнился гомоном голосов, раскатами информационной трансляции и снующими – в одиночку и стайками – пассажирами, выгуливающими разнообразные породы чемоданов. Из Хельсинки в Новый Свет лететь оказалось дешевле, чем из отечества. Даже с учётом расходов на маршрутку из Петербурга в Великое княжество Финляндское. Полина, взбодрённая чашкой кофе, выглядела бравой, а Петра Алексеевича ни прерывистый короткий сон, ни душистый эспрессо не освежили – он то и дело встряхивал плечами, как вылезший из воды пёс, и прятал в ладонь зевок.

Повозившись с электронной регистрацией, сдали багаж. Изъяснялась за всех Полина – она свободно говорила на английском и испанском. У Иванюты с устным английским были проблемы, хотя читал в оригинале Бёрнса и Донна и даже, как ему казалось, что-то из прочитанного понимал. Что касается Петра Алексеевича, он со школьной скамьи знал полтора десятка слов по-французски и расширять запас не стремился, полагая, что пластичная и ёмкая русская речь куда больше подходит в качестве языка мировой дипломатии и международного общения, чем любая другая. Просто действительность, как всегда, запаздывает – мир ещё не осознал этого преимущества и не подтянулся.

– Три грации досель считались в мире, но как родились вы, то стало их четыре, – в духе девичьих поэтических альбомов отвесил комплимент Полине Иванюта, когда та у пёстрого стеллажа в зоне дьюти-фри перевела ему мелкий текст на этикетке виски.

– Роза вянет от мороза, наша прелесть – никогда, – в тон ему откликнулась Полина.

– Метлу придержи, – добродушно зевнул в сторону Иванюты Пётр Алексеевич. – Сокрушу.

Впереди были пересадка в аэропорту Амстердама, пестрящего всеми цветами кожи, и долгий перелёт над Атлантикой в интернациональном соседстве: слева – француз, справа – китаец.

Одиннадцать часов в запертом самолёте измотали их окончательно, хотя улыбчивые стюардессы и пытались развлечь, беспрестанно предлагая еду и выпивку.