Тебя как первую любовь,

России сердце не забудет!

Так могу я воскликнуть о Ваське. Под обозначением «сердце России» подразумеваю мое сердце. Но разве я не Россия? Я и есть Россия. Россия – это как бы такая менгрельская, княжеская фамилия. Я так иногда подписываюсь: князь Павел Витальевич Россия.

По закону баланса и равновесия впечатлений вслед за встречей с кошачьим ангелом последовала встреча с кошачьим демоном. Не только небесные высшие создания облекаются иногда в кошачьи гибкие, упруго-расхлябанные тела. Но случается, что и исчадия ада также не брезгуют этими телами, поселяясь в них со всем возможным удобством. Вскоре после исчезновения Васьки появилась в нашей квартире другая кошка. Принадлежала она не нам, а моим дяде и тете – Павлу Моисеевичу Шимесу, выдающемуся скульптору, старшему брату моей мамы, и его жене Марине Романовской, которая также была талантливым скульптором. Так вышло, что дядя и тетя уехали куда-то на полгода и попросили нас предоставить приют их кошке по имени Чика. Соглашаясь исполнить эту просьбу, мои родители, конечно, не могли предполагать, что доверчиво распахивают двери нашего жилища перед порождением зловещих бездн. Насколько Васька была мудра и чувствительна, настолько же Чика была хитра и интуитивна, но ее ум и ее интуиция всецело состояли на службе зла. Она немедленно догадалась, какие именно два объекта в нашей квартире наиболее любимы моими родителями и мной. И она предприняла скрытные и последовательные действия, чтобы уничтожить эти два объекта. Один из них был живым существом, другой был вещью, точнее, произведением искусства. Это были цветок и гобелен. Цветок – вернее назвать его деревом. Действительно целое дерево, живое и великолепное, проживало вместе с нами в нашей квартире. Называлось оно китайская роза, а если именовать на человеческий лад, то получится прекрасная дама по имени Роза Китайская. Эта дама росла в большом зеленом ведре, заполненном землей. Дерево обитало в кухне – большое, ростом повыше меня (а я уже приближался к возрасту школьника). Светлый ствол, раскидистые ветви. Крупные, блестящие, изумрудно-зеленые листья. Иногда на этом волшебном дереве распускались цветы – красные розы. Это были подарки от растительной феи. Порою они не появлялись месяцами, но вдруг зажигался красный огонек среди зеленой бликующей листвы. Она одаривала нас своими цветами по прихоти, своевольно и нежно, в те избранные ею моменты, когда ей хотелось особенно порадовать нас. Конечно, мы ждали этих подарков затаив дыхание и придавали особое значение их появлению. Цветы эти проникали в наши мысли, проникали в мамины стихи:

В зеленом ведре распустилася красная роза.

В зеленом саду кто-то утром играл на гармошке.

Рыдала под музыку чахлая, бледная проза.

Стихи мои, плача, чесали убогие ножки.

Это из маминых стихов тех лет. Роза была полноправным членом нашей семьи, и в те месяцы, когда она не одаривала нас цветами, она все равно общалась с нами, кокетничала с нами глянцевым сиянием своих листьев, излучая благую и умиротворяющую силу.

Чика убила это волшебное дерево, действуя скрытно, последовательно и систематично. Отравила. В качестве яда замедленного действия она использовала свою мочу. Она стала украдкой ссать в зеленое ведро с землей, из которой Роза черпала свои силы. Причем делала Чика очень осторожно, подссывая небольшими дозами, чтобы не выдать себя избыточной вонью. Как опытная и коварная отравительница, она разбрызгивала свой яд по всей квартире, создавая обонятельные обманки и отвлекающие участки аммиачного смрада, и никто из нас не догадался вовремя, что она ссыт в цветок. А когда догадались, то было уже поздно: Роза зачахла, умерла, засохла.

Французский гобелен восемнадцатого века висел на стене, и на нем, данный в тонах сепии, проступал слегка выцветший сказочный сад: павильоны, гроты, замшелые статуи, оглянувшиеся в застывшей пляске, изогнутые мостики над потоками, фонтаны, искусственные водопады, узкие беседки-пагоды. В уголках этого сада прятались влюбленные парочки, вершились поцелуи украдкой, кто-то подавал кому-то веер, дудочку или потерянный платок, фавны-вуайеристы выглядывали из сплетенных ветвей, а в глубине лиственных коридоров теснились придворные комедианты: пьяные арлекины вперемешку с игривыми коломбинами. Сутулые дотторе в широкополых шляпах плясали на комариных ногах среди тканевой ветоши, заплаканный Пьеро сжимал в руках потерянную дамой перчатку… Короче, кто бы там ни теснился и ни целовался на этом гобелене, все они блаженствовали в своем остановившемся мгновении. Но Чика уничтожила и этот выцветший рай. Гобелен предназначался для дворцовых покоев с высокими потолками, поэтому не мог развернуться в полный рост на стене нашей скромной советской квартиры: нижняя часть грациозного сада загадочно скрывалась за низкорослым шкафчиком, и под ногами этого шкафчика скручивалась в тяжеловесный рулон, видимый лишь тому любознательному человеку, которому приспичило встать на колени и заглянуть под шкаф, почти прижимаясь щекой к светлому лакированному паркету. Я это проделывал нередко, потому как в мои обязанности входило выметать оттуда пыль длинным растрепанным веником. Но Чика так умело и хитроумно распределяла по квартире очажки своей вони, что я не заметил ее уловок, направленных на уничтожение гобелена. Как-то так ей удавалось тонко и злокозненно ссать на нижнюю часть гобелена, что весь он заболел каким-то загадочным тленом, и его вынесли на помойку.

До сих пор думаю (хотя это и может показаться детским суеверием), что уничтожение Чикой этих сверхценных объектов – цветка и гобелена – внесло некую зловещую лепту в дело расставания моих родителей. Как раз тогда различные тени стали замутнять собой сияние их взаимной любви, появились размолвки, долгие препирательства из-за пустяков, тяжеловесные ссоры, вспыхивающие без видимых причин.

Все это в результате привело их к разводу, но произошло это не сразу, через некоторое время, а у Чики между тем имелась в запасе еще одна специальная пытка, предназначенная лично для меня. Она быстро поняла, что я склонен относиться к животным с избыточным трепетом, что я подвержен мучительному страху за их жизнь и благополучие. И вот она стала изощренно измываться надо мной. Когда мы с ней оставались в квартире одни, она забиралась на перила балкона (а жили мы на одиннадцатом этаже) и там начинала выделывать всяческие акробатические трюки. Например, вращаться за своим хвостом. Я взирал на это как под гипнозом, не осмеливаясь приблизиться и стащить ее оттуда, – мне казалось, я могу вспугнуть ее неосторожным движением, и она свалится в пропасть. Я ненавидел ее, но все же мысль о том, что она может разбиться вдребезги, наводила на меня дикий ужас. И так она вращалась и танцевала на перилах балкона, постоянно пристально наблюдая за моими терзаниями своими змеиными глазами, в которых пылала холодным огнем лютая, космическая злоба.

Когда мои дядя с тетей вернулись из своей полугодовой отлучки и забрали Чику – случился праздник! Входить к себе домой и осознавать, что по твоей квартире не слоняется злобный демон, гибкий мелкий желтоглазый бес – это безусловное блаженство. Наша семья вышла с большими потерями из этого полугодичного испытания. Погибла Роза, погиб гобелен, трещинка пробежала по союзу моих родителей, а сам я потерял веру в то, что все кошки прекрасны. И на руках моих долго еще не заживали глубокие царапины, оставленные ее когтями.

Через несколько лет после Чики художник Кошкин принес нам кошку. Точнее, кота. Точнее, котенка. И этот котенок поселился у нас. Это случилось уже после развода моих родителей, мама уже была замужем за Игорем Яворским, моим отчимом, и мы жили в зеленоватом доме на ножках, на Речном вокзале, и снова на одиннадцатом этаже. Котенка я назвал Фишкой. И опять я спал неподвижно, как мумия, потому что Фишка спал на мне и я боялся потревожить его сон. Если Васька была ангелом в кошачьем теле, а Чика исчадием ада, то Фишка оказался обычным котенком: простодушным, достаточно игривым. И все же он обладал одним выдающимся качеством: Фишка был Великий Срун.