– Медар Лидан, меда Ирма, мое почтение. Теперь понятно, отчего занятия ваши продвигаются столь успешно.

Я резко очнулась. В ярко озаренном проеме двери чернел силуэт, который я бы узнала даже безлунной ночью.

– Вы, что ли, в цели меня хотите упрекнуть, медар Шальмо? – Голос Лидана звякнул металлически, но видала я этот металл – Лидан с Шальмо хлебом не корми, дай поиграть в ссору, которой никогда при мне не случалось. Но все же я поспешила за ширму – переодеться и попытаться избежать новой порции острот.

– Меда Ирма – сама ловкость, между прочим. Только посмотрите, какая красота! – После Сугэна лишь Лидан умел лить такой бальзам на мои раны. Осторожно и бережно Лидан поддел наш новорожденный кувшин лопаткой и обмакнул его в солнечную патоку, лившуюся из окна.

– Да, должен признать, кувшин и впрямь хорош. Но меня не обманешь: я видел, что драгоценная меда лепила его не сама.

– Какая разница? Мы были одно.

– В самом деле? – Судя по голосу, Шальмо был крайне настроен поддержать игру в потасовку.

– Уж поверьте мне.

– Хм, в таком случае, вероятно, вам, меда Ирма, нужно и дальше учить язык гончарного круга, а вамейнский отставить.

Я поспешно выбралась из-за выгородки – проверить, шутит он или всерьез. Состроив обиженную гримасу, Шальмо покинул мастерскую. Я перепугалась и метнулась вслед за ним – уговорить не бросать наши занятия. Но Лидан поймал меня за руку и, подмигнув, на цыпочках прокрался к двери. Замерев на мгновение и подобравшись, он выскочил наружу:

– Сарт’амэ![33]

За дверью послышалась возня. Я выглянула во двор и увидела, как Лидан и Шальмо катаются по земле – оба решили сыграть до конца.

Мне прежде никогда не доводилось наблюдать драку благородных фионов, уж тем более – разнимать их. Я скакала заполошной крачкой вокруг катавшегося по песку четверорукого и четвероногого чудища, а оно сопело и взрыкивало, заглушая мой голос. Но вот исполинский зверь вздыбился, и сверху оказался Шальмо. Ворот рубахи раззявил драную пасть, в прорехе лоснилась взмыленная грудь. Щерясь и хрипя, Лидан яростно пытался стряхнуть с себя противника, но все без толку: каменные руки сдавили ему запястья, впечатали их в пылавшую слюдяными бликами шершавую перину. Шальмо, едва переводя дыхание, выкашлял:

– Медар Лидан… уфф… позвольте завершить на этом ваш урок… уфф… гончарного дела. Меда Ирма, отправляйтесь… кх… в библиотеку и дожидайтесь меня. Вамейни нах’эле мардцэй[34].

Последние слова были нашим паролем – с них начинался каждый урок. Я поймала взгляд Лидана. Тот, по-прежнему распростертый на песке, вот-вот готов был рассмеяться. Однако изобразил лицом торжественность и утробно, передразнивая Шальмо, произнес:

– Вамейнде дерси лаэриль[35]. Ступайте с миром в библиотеку, меда Ирма.

Шальмо фыркнул. Я же оставила поле боя и направилась, куда велено, исполненная злорадного детского удовольствия: из-за меня подрались, пусть и в шутку. Шла не оборачиваясь, но слышала, как те двое поднялись с земли и еще долго отряхивали друг друга, перекидываясь невнятными фразами и похохатывая.

Прохладная пустота библиотеки после искристого полудня мастерской пропитывала неподвижным наслаждением. Я вдохнула привычный книжный сумрак: запах старого клея, ветхой бумаги, истертой кожи переплетов… Без всякого порядка вспыхивали и истлевали воспоминания о всесильной всезвучащей ноте, которой Лидан придал плоть. О преходящем, но таком незабвенном единении: как просто оно возникает – простое, бесцельное, без умысла раскрытое объятие, всего лишь дело, которому так легко, так блаженно отдаться. О нежелании – или бессилии? – Шальмо осмеять сотворенное в этом единении нами с Лиданом.

Шаги Шальмо за дверями прервали дремотное течение моих мыслей. Переодетый в чистое, умытый, с заново заплетенными в тугие косы волосами, он, похоже, основательно готовился к нашему уроку.

– Итак, меда Ирма, докажите же мне, что ум ваш не менее прыток, чем ваши руки. Увы, постижение языка не предполагает совместного творчества.

Вне защитной сени мастерской и без Лидана за плечом, я вновь была безоружна и уныло отметила, что знакомый перечный жар зацепил мне горло.

– Да, медар. Я готова.

Шальмо, однако, впал в неожиданную задумчивость и потому был мягок – съязвил всего раз-другой. Я же от такого помилования наслаждалась. Мы выучили несколько дюжин новых слов, Шальмо особенно налегал на прилагательные.

– Вамейнский невообразимо богат, драгоценная меда. Обратите внимание, сколько синонимов есть к слову «прекрасный» – кэ’ах, дзурф, эг’арон, ннэахх, йяф ги… Какое вам больше нравится по звучанию?

– Ннеях, медар.

– Не ннеях, а ннэахх, Ирма.

– Я так и сказала, разве нет?

– Нет, великолепная меда. Еще раз.

– Нннэахх.

– Уже лучше…

Шальмо в тот вечер проявлял изумительное терпение. Я то и дело поднимала на него взгляд и исподтишка рассматривала его лицо. Он упорно вперялся в разложенные книгу и мне в тетрадь, водя пальцем по крупно, как для малолетки, начертанным словам. Я послушно повторяла за ним столько раз, сколько он требовал, и сама удивлялась, с чего вдруг так покладиста. Мне стало совестно и неловко за былую свою спесь и капризы: за показным усердием всегда скрывались едкая, как лесной дым, обида и вечное желание досадить вамейну. Впервые за все время в замке я хоть наполовину убрала в ножны стилет собственной язвительности и просто и искренне следовала за ним, восхищаясь его любви к языку и особому таланту чувствовать его музыку и поэзию.

– Обратите внимание на одну существенную вещь, меда Ирма. В вамейнском «безыскусный» и «прекрасный» имеют один и тот же корень – ахх.

Я немедленно и с удовольствием записала это и отметила про себя эту красивую особенность.

– Почему вы не говорите вслух, что вам это понравилось? – Шальмо вдруг поднял на меня глаза.

– Не знаю… Мне казалось, вы не приветствуете лишнюю болтовню, медар.

– Вот это отдельное было бы совсем не лишним.

– В таком случае позвольте заметить, что вамейнский не перестает удивлять и восхищать меня, медар Шальмо.

Сказала – и сразу вдруг потеплел воздух вокруг. Я встретилась взглядом с учителем – и, вероятно, впервые мне стало уютно с ним рядом. А еще я заметила, как в его глазах промелькнула какая-то хрупкая тень, которую я не успела поименовать. Потому что за нашими спинами раздался голос, по которому я успела безмерно стосковаться: