– Когда скисло!

И они снова прыснули. Понимая уже, что ничего хорошего про меня не скажут, я все-таки решила переспросить:

– Потрудитесь объяснить вашей маленькой глуповатой подруге, в чем соль поучения?

– Охотно! – отозвался Лидан.

Понимаете?

«Пора уже наконец научиться думать потише», – подумала я.

– Вот-вот, хотя бы думайте потише!

То утро, когда я собрала воедино всю подпись под рисунком, отчеканено в моей памяти, как в меди. Она снится мне до сих пор: вамейнские слова завязываются в путаные узлы с фернскими, и в сплетении букв видятся мне ощеренные в глумливых оскалах крохотные тикки с осклизлой змеиной кожей, визгливый мерзкий смех царапает мне ухо даже в грезах, и я просыпаюсь в холодной испарине отвращения – и облегчения, что это всего лишь сон. Но тогда, выводя слово за словом текст, ставший для меня заклинанием, я отказывалась верить своим глазам, надеялась, что все еще не разумею языка.

Надпись гласила:

Не помню, сколько я просидела, опустив книгу на колени и бессмысленно глядя в пространство. Рисунок в книге был не исходным изображением для разноцветного блиссова Рида и второго, мозаичного. Он был их копией! И это единственное изображение, которое я нашла, перерыв всю замковую библиотеку, не объяснило мне ровным счетом ничего. Сначала внутри зудела пустота – а потом неотвратимо, как тяжкий смрад, как смерть, как смерч, накатило ядовитое жгучее разочарование.

И разразилась ярость. Меня затрясло от ледяной злобы. Я скинула книгу с колен – обманка, фальшивка, бессмысленная кипа бумаги – и вслепую бросилась к себе в комнату.

Я не желала никого видеть. Время уже истерло, изгрызло в труху зазубренный каменный осколок того дня, и он болтается по карманам моей памяти докучливым песком, но не ранит пальцев. Но тогда этот камешек сотней бритвенных граней разодрал мне кожу, изъязвил сердце, отравил ум. И заслонил собой, изгнал прочь увиденные в замке чудеса, в клочья порвал своим ничтожным весом расписную вуаль здешнего волшебства. Обратил вино улыбок, прикосновений, нежности в уксус фальши, притворства, предательства. Сотрясаясь в тошнотворных спазмах, память извергла мне в лицо все до единой двусмысленные шутки, колкости, снисходительные замечания, ехидные шпильки Шальмо. И Лидана. И Янеши. И Ануджны. И Герцога.

Ядовитая мыльная пелена застлала мне взоры, и предо мной явилась прежняя жизнь в отчем доме – простая, понятная, без дурацких вопросов и шарад. В замке у меня украли самое ценное, что дано человеку с рождения, – предопределенность, а с нею безмятежность и незатейливое счастье. Подавитесь вы своей свободой, все люди хотят одного – чтобы за них решали, желательно – в их пользу. Немедленно вспомнилось, что меня оставили здесь насильно, заморочили голову, одурманили, заворожили. И вот уж полгода я, глупая марионетка, играю в дешевом представлении бродяг и обманщиков, а отец и дорогой друг Ферриш ждут меня и верят без оглядки в басню, которую Герцог подсунул им в том подложном письме.

Я рыдала до икоты, до дрожи, до судорог, а солнце безразлично плыло по задернутому пыльными облаками небу. Ни прежде, ни после не лишалась я себя настолько полно. К вечеру мне стало пусто, холодно и ясно. Я умылась, прибрала волосы и отправилась в залу. Я знала, что собиралась сказать Герцогу и всем остальным. И это будут мои последние слова.

Когда я распахнула дверь обеденной залы, вечерняя трапеза уже подходила к концу. Я остановилась на пороге и увидела, как восемь пар глаз воззрились на меня в предгрозовом молчании. Герцог неподвижно смотрел на меня из своего кресла. «Со своего трона, – в несчетный раз за сегодня завозилась внутри меня каменная тварь. – Я не дам ему начать, не дам ему снова усыпить меня. Говорить буду я».

И костистый осколок, раздирая мне гортань, заговорил моим голосом. Я выдвигала обвинения – кучке дураков, отказавшихся от жизни ради этого жалкого заточения в замке, ради этого морока наяву. Ради этого «учителя». Лже-Мастера. Мне казалось, я проницаю вещи и людей насквозь. Коварное гостеприимство, заговор против меня и заточение в темноте, выставление меня на посмешище во всяком разговоре, еретические картинки Всемогущего, фривольное (даже разнузданное!) обращение учеников друг с другом, позор вынужденной наготы, подстроенные никчемные уроки с Шальмо, жестоким, отвратительным, глумливым… И главное: разлучение меня с отцом и моим женихом.

Слова сыпались из меня раскаленными серебряными шариками, обжигая горло, разгоняя по телу липкий тяжелый жар. Я сама не заметила, как лед моей речи перешел в кипящую лаву. Сорвавшись на крик, я даже не почувствовала, как свело мне руки и грудь и как ужасно, должно быть, исказилось мое лицо. Лидан и Эсти порывались остановить меня, но Герцог пресек эти попытки коротким, еле заметным движением пальцев. Он не отрываясь смотрел мне в лицо и слушал хладнокровно, бестрепетно – и, как ни силилась, я не могла пробить броню его возмутительного спокойствия.

Бурля и кипя невозбранно, не встретив никакого отпора, я мало-помалу выдохлась. И вот уж замолчала. Эхо моего голоса постепенно истаяло под сводами залы, разверзлась пропасть безмолвия. Герцог, по-прежнему не сводя с меня глаз, отпил из бокала, беззвучно вернул его на стол. С задумчивой улыбкой он произнес:

– Меда Ирма, если я правильно понял, вы собираетесь в ближайшее время оставить нас. Вы вольны сделать это в любой миг – замечу, что так было и прежде. И для вас, и для всех остальных. Но не ранее чем завтра утром, с вашего позволения. При вашем теперешнем состоянии духа лошади могут понести.

Все сказано. Я покинула залу, хлопнув дверью. Я вернулась к себе. Звенящая пустота вмораживала меня в пространство. Дрожа всем телом, я рухнула на кровать и бессильно, бесслезно заплакала. Подтвердились худшие мои догадки. Здесь я никому не нужна, меня и впрямь все это время обманывали и играли со мной, как с куклой. Жизнь простиралась передо мной серой, раскисшей от дождя голой степью, и из этой ватной бессмысленности я даже не пыталась призвать в свидетели память сердца.

Текли неповоротливые, мутные столетия. Рыхлое забытье едва не прибрало меня к себе за пазуху, и вдруг, как сквозь туман, я услышала стук в дверь. Изможденная и безразличная ко всему, я не потрудилась выдавить из себя ни полслова, не то что открыть. Стучать прекратили, но чуть погодя между дверью и косяком пролег просвет, и в комнату впорхнул конверт. Невидимый слуга сообщил, что это послание от Герцога, и удалился. Не сразу нашла я в себе силы встать, добрести до двери, поднять и распечатать конверт. Внутри лежали тонкий черный платок и записка. Бездумно, онемело я развернула плотный лист бумаги, разобрала знакомый почерк: