— Правда ваша, генерал, — пожал плечами.

— Давно надо было эту бочку с говном, — и уточнил. — Это я про Моргулица. — И свободно вздохнул. — Есть справедливость на небесах. А, Алекс?

— Есть.

И мы взглянули вверх, где вершилась высшая справедливость. Когда опустили очи долу, узрели студентку в облегающих джинсиках и джемперочке. С такой грудью, что её можно было использовать, как подставку для книг во время поездки в метро — в час пик.

— Хороша, — крякнул генерал. — Говоришь, со старичком уговорились?

— За коньячком-с.

— Это хорошо.

— А что плохо? — попытался я отвлечь товарища от приятных для глаза удаляющихся форм.

— Что плохо? Все хорошо… Э-э-э, в смысле, плохо, что возникают новые проблемы.

— Проблемы? — оживился я. — Ну-ну?

— Как дитя радуется, — покачал головой. — Очень сложные проблемы.

— А когда были легкие?

— Алекс! Я вот удивляюсь. К тебе все говно притягивается, как магнитом.

— Это как? — обиделся я.

— Все вокруг тебя взрывается, кровь бурлит, стрельба-пальба, трупы штабелями, а у меня? Тишь да благодать. Как это понимать?

— Я — практик, ты, Вольдемар, теоретик, — ответил я. — Можем поменяться местами.

— Э-э-э нет, разве что на лавочке, — хмыкнул штабист.

И вправду пересел, опасаясь за костюмчик. Поскольку бомбометание пометом на его стороне шло куда интенсивнее, чем на моей.

— И что за проблемы? — сдвинулся я на генеральское место.

— Надеюсь, тебе известно сложное международное положение…

— Вольдемар, будь проще.

— НАТО прет на восток, так?

— Так.

— Ему нужно дать по сусалам, так?

— Так.

— А наши политикашки-какакши собственной тени боятся, так?

— Да, так-так! — не выдержал я. — И что?

— Ничего, — генерал неопределенно махнул в сторону. — Есть одна проблема, но ею другие занимаются. Если не сложится, тогда — пожалуйста.

— Надыбить оружие нового поколения? — предположил я. — Всегда готов.

— Алекс, рано пока об этом, — взглянул на свои часы. — О! Мне пора.

— Хорошие ходики, — заметил я. — «Командирские».

— Подарок, — и начал движение к подъему высокопоставленного тела.

— И все? — удивился. — И надо было будить меня в шесть утра?

— Нет, не все, — снова сел на лавочку. — Ты держи своих в ежовых рукавицах.

— Что такое?

— Вчера Резо пристроил скандал в зале Чайковского. Нехорошо. Мешал проводить мероприятие. Рояль треснул. Общественность считает, что это происки шовинистов-националистов. У нас что, Хулио меломан?

— Да, — признался я. — На балалайке играет. И лютне.

— Лютне?

Птичье бомбометание завершилось точным попаданием. На плечо генерала Орехова, который сидел на моем прежнем месте.

Мой боевой товарищ выматерился. От мата все птахи передохли, а телохранители приблизились. Плохо работали чекисты, плохо. Не защитили Тело от бомбовых напалмовых зарядов. А если бы бегемоты летали?

— Как чувствовал, еп`вашу мать! — пригрозил генерал присмиревшим птичкам. — Бывай. И хватит самодеятельности.

И удалился в чувствах расстроенных на новый квадрат, где свободных пичуг уже вывели как класс. По причине говняшек едких, точно серная кислота.

А нечего искать теплое местечко под солнцем. Все подобные метания заканчиваются вот таким вот исходом. Печальным — иногда летальным.

… Первым, кого я встретил по возвращению в Комитет, не считая секьюрити, была Марья Петровна. Ей я решил воздвигнуть памятник нерукотворный при жизни. А лучше премию за ударный социалистический труд. В размере месячного оклада генерального директора фирмы. О чем я и попросил господина Свечкина. И он без вопросов подмахнул приказ.

Я поинтересовался у оператора сортиров: Петюня не обижает?

— Что ты, сыночек, шелковый. Не пьеть. Дюже поменялся. И чегось это с ним, вот удивляюсь?

— Решил начать новую жизнь?

— Грит, поеду на земельку, на дедовскую. Земелька, грит, тянет, а руки золотые…

— Ну и слава Богу.

— Ужо и я с ним, — вздохнула старушка. — Чегось тут я одна?

— Возьмем шефство, Марья Петровна.

— Поеду до родной сторонки. — И вспомнила. — Ботинки-то не жмуть?

— Ботинки? Ах, туфли. Нет, не жмуть. Спасибо.

— Ну и добре.

Солгал самую малость. Штиблеты были мне малы. На три размера. И я отдал их диверсанту Куралеву. На зависть всей группы.

Затем я провел совещание с полковником Бибиковым и частью его секьюрити, учинив им разнос с употреблением великого и могучего.

Трудно с академиками, профессорами и м.н.с., но надо работать. Нас мало — это не Рост-банк, где полторы тысячи нахлебников, в которых верит господин В.Утинский. И зря верит. Нет такой силы, способной уберечь его от выгребной ямы вечности.

Все поняли, что господина банкира я люблю, как сводного брата в гробу. И что лучше никого не допускать в здание — вообще. В интересах тотальной безопасности.

Закончив совещание, я остался один и уж было решил — скоро день перевалит к вечеру и… И дверь кабинета открылась. А глаза мои закрылись. Открыл я их, когда ущипнул себя — больно.

На порожке… Нет, не банкир, вооруженный историческим пулеметом Максим. Во всем блистательном американском образе жизни стояла Анна Селихова, моя младшая сестричка, уехавшая за Океан сто лет назад.

— Анка, ты как сюда?! — дико заорал я.

— Самолетом, братик, — улыбнулась как в Голивуде.

— Тьфу! Я не про это. Ты как прошла сюда?

— Ножками, братик, — удивилась. — Саша, что с тобой? Опять все не так?

— Извини, садись, — и гаркнул по селекторной связи. — Бибикова?! Обедает?.. Передайте — уволен! К такой-то матери!

— Алекс, а КЗОТ? — пошутила Аня, осматриваясь. — Все родное, дорогое, — открыла сумочку, выудила пачку сигарет. — Живете, как в колхозе.

— Живем, хлеб жуем, — буркнул я. — У вас тоже колхоз. Только передовой.

— У нас хороший колхоз, — сказала. — Если сажают, то не выпускают.

— Прости, что меня выпустили, — развел руками. — А ты откуда все знаешь?

— Сашенька, обижаешь, мир не без добрых людей.

— Орехов, что ли?

— И он тоже. И потом — мы родня кровь?

— Родная.