Наш финансовый директор, далекий от российских реалий, был в восторге от моей способности снижать цену и с тех пор всегда вспоминал эту историю. Андрей, услышав мой рассказ, очень развеселился.

– А ты точно уверен, что поступил правильно? Десять процентов от трехсот тысяч, конечно, не такие большие деньги, но ведь там тридцатка, там двадцатка, так и набегает....

– Уверен, – сказал я.

– То есть ты у нас парень принципиальный?

– Я думал, ты знал, кого берешь. Или мне нужно было взять и с тобой поделиться?

– Нет, – улыбнулся он, – не нужно. Вот ведь интересно, я только сейчас об этом подумал. Откат, он как налог на добавленную стоимость, сидит в цене любого товара. И, соответственно, увеличивает валовой внутренний продукт. Или не увеличивает? Надо с кем-нибудь поговорить, как они там считают, может, автоматически десять процентов вычитают?

Еще совсем недавно, несколько дней всего назад, приходить на работу было почти радостью. Я знал, что приношу пользу – ну не всему миру, конечно, и не стране, а кто этим может похвастаться? Миру и стране я, по крайней мере, вреда не приносил, а это по нашим временам уже немало. И дело не в компании, на которую мы работали. Андрей научил меня думать, что мы приносим пользу сами себе, то есть, вредя в широком смысле, в узком приносим пользу определенной группе людей, чтобы у них год от года уровень жизни рос в соответствии с ростом наших результатов. Мне было хорошо так думать, меня это устраивало.

Теперь, откусив от протянутого Ириной яблока, я перестал радоваться не только общению с Андреем, но и тому, чем приходилось заниматься по должности. Получалось, что без Андрея и работа не имела столько смысла, сколько с ним, и все по той же причине – пропало чувство, что приносишь пользу людям, появилось чувство, что приносишь пользу одному человеку. Который к тому же этих людей цинично использует.

Офисная жизнь, хоть секретарю строго-настрого прикажи ни с кем не соединять по телефону, не располагает к размышлениям на абстрактные темы. Поэтому грустные мысли думались, пока я ходил туда-сюда по бульвару, недалеко от офиса, где в тени деревьев прятались с колясками мамы, у которых не было возможности отвезти детей подальше от безрадостного городского лета, таджики в спортивных костюмах пока еще негромко обсуждали свои московские таджикские проблемы. Пенсионеры на скамейках, одинокие женщины с книжками, подростки с бутылками пива – все так изменилось за последние годы, а я и не заметил этих перемен. Потому что решил когда-то, что мой город – другой, и теперь, неожиданно встретившись, не то чтобы не узнавал, но прятал глаза, чтобы не было нужды здороваться. Но и город не собирался здороваться со мной, и для круглоголовых таджиков я был таким же случайным прохожим, что и они для меня.

Потом я устал ходить и сел на скамейку, занятую молодой мамой с коляской и толстым ярким журналом, который популярно объяснял ей двадцать самых простых способов достижения множественного оргазма. «Ну, и какова же истинная цена моим знаниям, уму, признанному остроумию, если все это вместе взятое не помогает найти ответ на вопрос – что делать дальше». Я знал, чего ждет от меня Ирина. Внешне аудитория не проявляла интереса к моим переживаниям. Самое правильное, конечно, было позвонить отцу, но слишком долгой была история, чтобы уместиться в один телефонный звонок. И самым неправильным было позвонить Насте. Это было чисто импульсивное решение, и вероятность невелика, что она ответит, но она ответила почти сразу.

– Привет, блондинка, – сказал я, будто все как обычно и мы только вчера расстались.

– Ой, Костик, я так рада, что ты позвонил, я так скучаю, скажи, когда ты приехать сможешь... здесь такая погода на удивление хорошая, хотя я знаю, что в Москве тоже хорошая... слушай, у меня три минуты всего перерыв, мне еще пописать надо успеть... надо же, я включила телефон – и сразу ты позвонил... – Хрустальный звон колокольчиков, так бы и слушал его. – Ну скажи мне ты, случилось чтонибудь?

– Почему случилось?

– Не знаю, – сказала она уже совсем другим тоном, – мне сейчас так показалось.

– Нет, не случилось, просто хотел услышать твой голос, – не самая страшная ложь, а может, и не ложь вовсе.

– Спасибо, мой родной, давай увидимся, давай ты приедешь... Сможешь?

– А ты? – спросил я совершенно неожиданно.

– Я? Когда?

– Не знаю, например, конец июля – начало августа.

– Хорошо, я посмотрю график и позвоню тебе или напишу. Но это еще так долго.

– Я скучаю.

– Правда?

– Да.

– Тогда я буду очень терпеливой и постараюсь приехать. Мне уже бежать надо, но я хотела тебе одну вещь очень важную сказать. Ты готов?

– Да, – в этот момент я, кажется, ко всему был готов.

– Я тебя люблю, Костик. Я тебя очень люблю и очень скучаю. Все. Не говори ничего. Пока.

Странным может показаться, но я встал со скамейки другим человеком. Всего-то и нужно было услышать, что меня любит чудесная девушка или говорит, что любит, и поверить в это – пусть ненадолго, пока не включился на полную мощность временно выведенный из строя нашим разговором аналитический аппарат, который в любой момент мог обосновать не только то, что такая девушка, как Настя, не может меня полюбить, но и гораздо более сложную теорему, что никакой любви вообще не существует.

На недавно окрашенной скамейке остались все недавние сомнения. Мгновенно сложившийся план был прост и последователен. Я сообщаю Андрею, что не принимаю его условия, и если он выполнит свое обещание, то смогу выступить на совещании с аргументами, почему я не принимаю эти условия. Кроме меня и, может быть, Марии, никто не знает, что Андрей собирается уходить, так что этот козырь использовать нельзя, то есть нельзя будет просто сказать, что ему на все наплевать. Значит, придется искать другие доводы. В любом случае мяч окажется на его стороне, и он должен будет либо предложить мне поучаствовать в процессе распиливания, и тогда мои руки развязаны, либо еще что-нибудь. Пока же будем руководствоваться презумпцией невиновности. Таким образом, я выиграю время и не наделаю глупостей, за которые потом может быть очень стыдно. Как, например, до сих пор мне очень стыдно за докладную, которую я написал в шестом или седьмом классе на одного из своих одноклассников. Тогда только начались всякие волнения на окраинах большой советской империи, и те, кто сообразил, что окно возможностей скоро закроется, и к тому же имел деньги, распродавали все имущество и ехали в Центральную Россию – самые обеспеченные, естественно, в Москву. Аслан был из какой-то большой дагестанской семьи, и, как я сейчас понимаю, тогдашняя Москва представлялась ему большим наказанием, несоразмерным совершенным грехам. А мои и его одноклассники всеми силами доказывали, что его оценка верна. Дрался Аслан в среднем один раз в день, и маму его вызывали в школу в среднем два раза в неделю. С папой, по-видимому, все было непросто, иначе и месяца не продержаться бы маленькому горцу в нашей элитной английской школе, а он продержался то ли два, то ли три. На исходе второго месяца наша любимая классная руководительница решила обсудить эту тему с уже не пионерским активом класса. Идея была проста. Поскольку директор в силу каких-то связанных с папой причин сохранял нейтралитет и отделывался нерешительными заявлениями типа «Мы не исчерпали всего потенциала педагогических методов», а синяки и разбитые носы родители предъявляли именно ей, классному руководителю, она решила разобраться с ситуацией с нашей помощью. Докладная от родителей уже была на столе, теперь следовало получить докладную от учеников. И в качестве писаря был избран именно я, как обладатель самого свежего синяка. Аслан меня бесил невероятно, и я посчитал, что способ расправы придумали не просто изощренный, но и вполне справедливый. Было, конечно, ощущение чего-то неправильного, непацанского, как сейчас бы сказали, но аргументы учительницы, поддержка друзей и одобрительный взгляд одной девочки не давали сомнению развиться во что-то более осознанное. Я должен был докладную написать, а уж остальные были готовы под ней подписаться. Основные тезисы классная руководительница повторила несколько раз, так что я вполне прочувствовал свою миссию и, вернувшись из школы, сразу принялся за сочинение.