в запасниках? На этот вопрос также дала ответ наша экскурсовод.

– У скульптуры – сложное состояние сохранности. Вся она выполнена из единого куска дерева – дуба. Изначально скульптура была открыта в традиционной для русской иконописи технике: левкас, паволока, затем яичная темпера. Этот защитный слой теперь отсутствует. На скульптуру и дышать-то нельзя, – говорит Галина Васильевна, – стараемся хранить ее так, чтобы не менялась температура, чтобы на нее не дуло, не было никаких побочных явлений. В экспозиционных залах надлежащего места для этого памятника пока нет. Планируется, что Никола Можайский будет выставлен в одном из залов, в которых будет находиться выставка драгоценностей. (Эти залы пока не готовы).

Кстати, у скульптуры сохранился очень маленький фрагмент драгоценного убора. Старинная его опись насчитывала несколько страниц.

Галина Васильевна рассказала и о том, как попала скульптура Николы в Третьяковку. Его вывез из закрывающегося и разоряемого можайского храма Николай Николаевич Померанцев, работавший в реставрационных мастерских, в 1933 году. К сожалению, письменного рассказа самого Померанцева об этом нет. Остались только легенды, устный рассказ, передаваемый сотрудниками Третьяковки друг другу. Вполне ясно только, что случилось это зимой, Померанцев вывез Николу на санках. Почему Померанцев оказался в Можайске? – Возможно, потому, что закрывался храм: узнав о таких фактах, искусствоведы стремились хоть что-то спасти, и часто это удавалось.

Спасен был и чудотворный образ Николы Можайского, пред коим мы теперь стояли…

Был вместе с нами и Александр Николаевич Бубенников, несказанно желавший, стремившийся и добившийся этой встречи с Николой Можайским. Поклон ему за все усилия и старания, за любовь к нашему городу, его истории и почитание его святыни».

17. В Третьяковке у св. Николы с Жагиным

Это было равносильно немыслимому волшебству, просто «обыкновенно-необыкновенному» чуду, когда из бытия и небытия осуществляются потаенные желания всей жизни – и в потоках материализованного чуда Александр летал на крыльях ожившей души после всех потерь и потрясений. Когда он услышал по телефону из Можайска о дне и часе сбора у святыни новоиспеченных «Николиных экскурсантов», у него перехватило дыхание от счастья: да разве это возможно в наши паршивые «последние времена», да разве такое бесподобное действо может быть?..

Оказывается, возможно… Он хотел с работы тут же позвонить маме, но мгновенно передумал звонить, а решил лично сообщить о запланированном чуде буквально через считанные дни, часы… Мама удивилась неожиданному приходу сына в неурочный час, смотрела на него тревожно и выжидающе с немым вопросом в глазах… А потом тихо спросила:

– У тебя что-то случилось, сынок?.. На тебе лица нет…

Он постарался какими-то словами и междометиями успокоить ее, но чувствовал, что его волнение и неестественное желание поскорее поделиться своей выстраданной радостью повергло маму ступор, в некий душевный шок, раз сказала ему то, что никогда с самого раннего детства, каким себя и ее помнил, так не говорила: «На тебе лица нет». Бледная и потерянная после смерти мужа мама в суматохе и неразберихе чувств и чего-то потаенного, пусть и чудотворного, сама потерялась в четырех углах опустевшего без хозяина дома, точнее, квартиры.

Александр думал со страхом, как начать и как закончить свои речи о чуде в Третьяковке, как дойти до кульминации – приглашения мамы туда?

Начал издалека из светлого ничто, из неопределенности, переросшей в чудотворную предопределенность по таинственной воле Провидения и чудесного Предопределения, перемежая свое сообщение, частым и сердечным обращением, поскольку у него ведь нет от волнения лица:

– Только не волнуйся… Так было надо и мне, и папе, и тебе…

Он усадил маму на кушетку и стал говорить о чуде – поле похорон отца. Он обнял маму за плечи и чувствовал, как у нее вздрагивает спина… Она беззвучно плакала…

Наконец, она, наплакавшись, немного успокоилась и сказала повеселевшим голосом:

– Идем хоть сейчас чайку выпьем из поминальной посуды… Только сам собери на стол, что надо, а то я могу все поминальные чашки – в распыл… в черепки… руки дрожат… без осознания как наше горе тебе принесло счастье…

– Почему только мне?.. – он хотел спросить маму: «а разве ты не чувствуешь чудотворства, чудодейства счастья», но мгновенно осекся от мысли «о вдовьем счастье». – Хорошо, ты посиди, успокойся, а я соберу стол… на чай позову, как только чайник вскипит…

А потом была Третьяковка и зал номер 57, где в стеклянном прозрачном саркофаге выставили на обозрение деревянную статую Николы Можайского высотой 182 сантиметра, на сантиметр выше роста футболиста-хоккеиста Александра, в юности прыгнувшего «выше своей головы», и внутренне гордился что посрамил этим старинную русскую поговорку «выше головы не прыгнешь», мол, знай сверчок свой шесток и не рыпайся, не лезь поперек батьки в пекло. А он рыпнулся, и полез туда, куда мог бы не лезть и не рыпаться, почувствовав внутри себя таинство предопределения, знак Провидения странным образом… Ведь, изберись он в академию в свои сорок лет сразу после блестящей защиты докторской диссертацию на академическом Ученом Совете АН СССР в середине-конце 1980-х, вряд ли он воспылал душой и сердцем спасти своего небесного покровителя св. Николу Можайского из запасников Третьяковки. Но была какая-то знаковая череда внешних необъяснимых событий мистического содержания.

Текст диссертации он написал за два месяца летних каникул в Можайске, когда дядюшка уступил для этой цели свою комнату, открывающуюся в вишневый сад, с его любимой вишней, на месте которой стояла во время оккупации Можайска немецкая пушка и лупила по нашим войскам, наступающим на город со стороны кирпичного завода. Но не это было главное, тогда дядька, нахваливающий племянника за целеустремленность, поведал о заповедном. Он, вернувшись с фронта, мог бы продолжить военную карьеру, доучившись в военной академии Куйбышева, потом то, да се, академия Генерального штаба. Ведь дядька чувствовал свои недюжинные таланты художника, архитектора, геометра, математика, но сермяжная жизнь повернула оглобли судьбы в свою сторону. Его отца, простого стрелочника на станции, арестовали и отправили в лагерь лихие опера, практически, за то, что тот уже глубоким стариком продолжал работать при немцах на железной дороге и был принудительно назначен старостой нескольких улиц, примыкающих к железной дороге и чугунному мосту возле его дома. А куда тому деваться, если лихие люди сообщили оккупантам, что у старика-отца – сыновья коммунисты, один офицер на фронт, а другой, с бронью, в оборонном секретном вузе учится. Старика в лагере Коми быстро сгноили, умер от голода и голодных болезней. Разумеется, после разобрались, реабилитировали отца Василия Тимофеевича, после ходатайств сыновей-коммунистов, дядюшки Александра Васильевича и Николая Васильевича.

Но Александра тогда в рассказе дядюшки