У немцев есть деньги, и они всегда рады затеять совместное производство, потому что теперь, спустя семьдесят лет после того, как они разрушили всю Европу и сожгли в газовых камерах миллионы людей, им хочется нравиться всем и каждому и поехать с тобой в отпуск. Нет ничего эффективнее, чем игнорировать человека, при условии, что человек замечает, что его игнорируют.

Я уже вхожу в лифт, когда Барон говорит:

– Да, я вспомнил! Вы сняли тот фильм про мужика с ложкой. Отличный фильм, великолепный.

Мне нравится думать, что я умею владеть собой, но тут устоять невозможно. Кто-то, кто видел один из моих фильмов, не последний на телевидении человек, с виду вроде бы не психбольной, кто-то, кому понравилось мое творение и кому нет корысти говорить мне об этом, говорит мне, что я снял великолепный фильм.

Стало быть, вот он, момент, которого я ждал всю жизнь: переломный момент. Потный, усталый, в холле не самого дорогого отеля в Иерусалиме, я все-таки вытащил свой счастливый билет. Сейчас все изменится. Барон фон Дармоед осыплет меня деньгами, и жизнь сразу станет малиной. Прямо здесь, в холле не столь дорогого отеля, как мне бы хотелось, в жарком Иерусалиме.

Мужика с ложкой звали Ли. Ему нравилось запихивать ложку себе в ухо. Он только этим и занимался, в ущерб всей остальной осмысленной деятельности, которая обычно ассоциируется с человеческим бытием.

– Это лучшее, что есть в жизни, – говорил он.

С этим было трудно спорить.

Однажды у Ли жутко чесалось правое ухо, и он в отчаянии запихал туда черенок чайной ложки, пытаясь унять зуд. Но как только ложка вошла в наружное слуховое отверстие, он почувствовал не только мгновенное облегчение, но и безостановочное блаженство. Он ограничил себя несколькими ложко-часами в день – вечером, после работы, – но все закончилось тем, что он целыми днями сидел с ложкой в ухе. Не ходил на работу, не выбирался из дома, не встречался с друзьями, не делал вообще ничего. Ли объяснял, что удовольствие не такое пронзительное, как оргазм, но гораздо приятнее, потому что оно не кончается до тех пор, пока ложка остается на месте.

– Меня все жалеют, но меня не надо жалеть, – говорил он. – Если бы они знали, как мне хорошо. Если бы они знали!

Светила медицины так и не пришли к единому мнению, что это было: неврологическая патология, нарушение нейронных связей, самовнушение или самое настоящее сумасшествие. Кстати, Ли жил в Йоркшире. Спустя десять лет после выхода фильма в эфир, я оказался проездом в Илкли и решил заглянуть к нему в гости. Я постучал к нему в дверь – именно постучал, потому что звонок не работал, – и он по-прежнему сидел с ложкой в ухе. Мы поговорили, и мне стало ясно, что это уже не лечится. Так легко выпасть из жизни. Ложка в ухе свела на нет все остальные потребности, свойственные человеку. Но с другой стороны, почти все наши усилия направлены на достижение счастья или положения, при котором счастье становится достижимым посредством денег и уважения окружающих, но если ты обретаешь счастье по цене чайной ложки, то почему нет?

Я чуть не прослезился от этой внезапно свалившейся на меня похвалы, и мой голос едва заметно дрожит, когда я говорю:

– Спасибо.

Барон фон Дармоед – мой новый лучший друг.

– Наверное, вы мой любимый режиссер документального кино, – добавляет Барон.

Вот он, мой звездный час. Когда меньше всего этого ожидаешь. В холле какого-то паршивого трехзвездочного отеля. Все десятилетия тяжких трудов, все испорченные выходные, все пропущенные отпуска, острая нехватка обедов в дорогих ресторанах – кажется, все-таки окупились. У меня слезятся глаза, но, надеюсь, не слишком заметно.

– Да, – продолжает Барон. – Вы и еще старина Джек-Список. Я восхищаюсь его умением представить все так, словно он превозносит богатых. Он такой диверсант.

Он смеется, давая понять, что мы все друзья-приятели по клубу великих талантов. Налог. Теперь я уже не удивляюсь. Нельзя получить столь высокую похвалу без налога. Причем, на мой скромный взгляд, налог получается таким высоким, что лучше было бы обойтись и вовсе без похвалы.

– Бакс – гонфалоньер ревизионизма, – говорит Лилиан.

Мне лень самому выяснять, что это значит, поэтому я не стесняюсь спросить:

– Кто такой гонфалоньер?

– Посмотри в словаре, Бакс.

– Ой, да, – говорит Барон. – До меня доходили слухи, что вы работали над каким-то грандиозным проектом. Исторический фильм о Франции, если я ничего не путаю.

– Да, было дело.

– И когда мы сможем его увидеть?

– Теперь, наверное, очень нескоро. У нас был пожар. Все материалы сгорели.

– В адском пламени, – говорит Лилиан.

– Очень жаль. Но у вас же была страховка? – сочувствует мне Барон.

– Была.

Я хочу сменить тему. У него за спиной, на большом телеэкране, «Барселона» играет с мадридским «Реалом». Барселонцы только что открыли счет. Решаю исполнить свой коронный номер и говорю:

– «Реал» победит два-один.

– Было очень приятно с вами пообщаться, Бакстер. Мне бы хотелось остаться, но надо ехать в аэропорт, – говорит Барон, встает и уходит.

По-настоящему встает и уходит. Вот тебе и совместное производство. У меня нет визитной карточки, чтобы ему вручить. Можно было бы предположить, что если ты познакомился с одним из своих любимых режиссеров документального кино, и у тебя есть деньги на производство документального кино, то ты либо сразу предложишь взаимовыгодное сотрудничество, либо проявишь желание поддерживать связь, – но нет, в жизни так не бывает. Дозволитель этого не дозволяет.

* * *

Сижу у себя в номере, осмысляю произошедшее. Неужели я только что стал свидетелем редчайшей вещи на свете: сладостной мести? Той самой мести, что будоражит воображение почище любых эротических фантазий. Той самой мести, что породила больше драматических переживаний, чем что бы то ни было, со времен изобретения драмы в Афинах 16 марта 666 года до Рождества Христова.

Гэвин Херрон мертв. В свое время он изрядно надо мной поиздевался. Его офис располагался в Лидсе, и он каждый раз приглашал меня на совещания к девяти утра, так что мне приходилось выезжать из дома в пять, чтобы не опоздать. Хотелось ли мне туда ездить? Конечно нет. Но когда тебе назначает встречу человек, от которого может зависеть твоя карьера, ты бросаешь все и бежишь. Даже если приходится выезжать в пять утра.

Эти поездки обошлись мне в изрядную сумму, не считая затраченных мыслительных ресурсов и потраченного зря времени. Результат был нулевым. Но я все равно продолжал ездить в Лидс. Классический синдром ожидания автобуса: прождав на остановке пятнадцать минут, ты говоришь себе, что уже нет смысла идти пешком. Наверняка автобус вот-вот подъедет. И ты целый час топчешься на остановке, хотя давно бы уже был на месте, если бы тебе сказали, что автобус придет через час и пятнадцать минут. Я даже снял одну документалку по собственному сценарию и отправил ее Херрону. Этому человеку платили за то, чтобы он смотрел документальные фильмы. Это была его работа. За полгода он не нашел время посмотреть получасовую документалку.