Но когда она попыталась, сомневаясь и переживая, высказать Тане свои мысли, Левка жутко развопился. Он, видите ли, не желает сидеть тут и слушать всяких дур, которые дальше Симонова, в принципе, не мыслят. Поэт с особым слухом и видением не спит ночами, мучается над словом, чтобы праздные дамочки, читательницы хреновы, болтали за чаем и раздавали оценки!

Оля ужасно обиделась. Она вообще не с Левкой разговаривала, а со своей давней подругой, с какой стати он влезает и хамит? Да, они обе любят Симонова и боготворят Пушкина, что в этом плохого? У разных людей разные вкусы, почему нужно переходить на оскорбления? Но Таня, конечно, приняла сторону Левки! Она даже не заставила его извиниться за ругательные слова. Более того, она сказала, что Лева тонкая душа и творческий человек, что он сам недавно начал писать стихи, и поэтому ему особенно больно слышать Олины слова. И в довершение принесла какие-то листочки, где размашистым Левкиным почерком были написаны длиннющие неровные строчки. Оля, конечно, взяла из вежливости:

А на небе Луна —

полна, как на Пасху…

Будто шепчет она

нашу вечную Сказку,

Будто ищет детей,

чтоб задали четыре вопроса… —

Просто так… Без затей,

как стучат вдоль откоса колеса.

Сразу стало понятно, что это не Пушкин и даже не Симонов. Бедная Таня!

Как вааловы свечи,

бездонные печи

Адский отблеск бросают

на детские плечи.

Что там будет

за этим безжалостным пеклом? —

Мы по польским полям

рассыпаемся пеплом…

И что его занесло в Польшу? И что сказать теперь Тане про этот кошмар?

Польша, Польша…

Обитель Христова…

Где ж твое

погребальное слово?

– Если кто-то родился на свет этот

немцем, не немцем,

Всё равно пусть поедет,

посмотрит

Освенцим.

Остальное – потом. Достоевский и Фауст,

И формальный подсчет,

и ученый ответ —

Холокауст…

– Боже мой, Танечка, это невозможно усвоить! Достоевский, Фауст, Польша… и почему четыре вопроса? То есть я понимаю, Лева хотел написать про фашизм и концлагеря, очень похвальное желание, но как-то нескладно получилось, разве нет? Мне кажется, пусть лучше музыкой занимается, меньше будет переживать и на людей бросаться!

Ведь все правильно сказала, даже слишком вежливо. А Таня обиделась. Совершенно серьезно обиделась, и они довольно долго не разговаривали.

В конце 66-го года Таня родила мальчика. Назвали Борисом в память Левкиного отца, но сам Левка тут же начал выпендриваться, именовал малыша Бобом, рычал ему что-то по-английски на манер Поля Робсона. Таня радостно смеялась, поддерживая руками тяжелую грудь, молоко растекалось на блузке темными кругами.

– Нет, Олечка, ты только глянь, вот корова-рекордистка!

Она уже закончила диссертацию, рассылала последние авторефераты.

– Представляешь, мать двоих детей, кандидат наук! Может, мне снится? Ольга Ивановна, ты меня уважаешь?

У них часто бывала Танина сестра Люся с семьей. Бывший Зямка, Зиновий Петрович Эпштейн, уже оперировал на открытом сердце, хотя внешне мало отличался от пацана, что когда-то запер их в комнате, без туалета.

– Мать-героиня, – ахала Людмила, обнимая сестру, – Танька, ты просто мать-героиня! Нет, девочки, я принципиально за единственного ребенка! Начинать все сначала – ясли, прививки, аденоиды – и не просите. На работе до сих пор не могут забыть, как я месяцами сидела с Мишкой на больничном. По мне, так лучше одному предоставить нормальные условия, без жертв!

Сын Людмилы Мишка снисходительно улыбался с высоты своих восьми лет, он, конечно, рос вундеркиндом, играл в шахматы, занимался английским, теннисом, фигурным катанием, еще какими-то обязательными науками. Может быть, Людмила была права? Ольгу не очень интересовали подобные разговоры, только все росла тоска и обида за Таню.

Потом темы разговоров у них резко переменилась, зазвучал Израиль, танки, Синайский полуостров. Зямка восторженно потрясал руками, рисовал карту пустыни, объяснял про какой-то гениальный марш-бросок израильской армии. Все женщины, включая Асю Наумовну, восторженно ахали. Оля опять отмалчивалась, чувствовала себя бесконечно чужой и никому не нужной.

В том же году отменили Танину диссертацию, вернее, заморозили на неопределенный срок, как и работы других евреев.

«А что они хотели? – ворчал отец. – Жить на две стороны и при этом получать все права без ограничений?»

Отец был по-своему прав, потому что еще через несколько лет евреи начали уезжать в массовом порядке – два человека прямо из их лаборатории, молодой доктор наук с химфака, некоторые известные ученые и музыканты. Отец твердил, что страна вкладывает деньги и готовит специалистов «для чужого дяди», причем чаще всего американского. Что она могла возразить? Столько твердили в школе про любовь к Родине, столько людей погибло в войну, защищая свою землю, а тут нормальные благополучные граждане собираются и уезжают в лучшие края как последние предатели.

Нет, Ольга искренне переживала за Таню. Все знали, что диссертация ее безупречна, но не принята к рассмотрению ученым советом. А если защита откладывалась, то впрямую вставал вопрос работы на кафедре, Танина аспирантура не могла продолжаться вечно! А как устроиться без степени в научный институт? Даже на завод могли не взять, потому что из-за секретности почти везде требовался допуск. Что же, Тане в продавщицы идти после стольких лет успешной работы в науке?

Конечно, не бывает дыма без огня. В университете все громче говорили о незаконном продвижении евреев на кафедре коллоидной химии, об особых симпатиях профессора. Кто-то подсчитал, что из подписанных Ребиндером двадцати восьми заявлений на прием в Дом ученых двадцать семь соискателей носили еврейские фамилии. Но разве Таня виновата, что не родилась русской? Разве можно всех подряд подозревать? Даже отец говорил, что Левины хорошие люди.

Краснопольский зло чертыхался, Ася Наумовна плакала. Но все разрешилось самым лучшим образом! Той же осенью профессор Ребиндер настоял на пересмотре плана и представлении диссертации аспирантки Левиной к защите в первую декаду нового 1968 года.

Интересно, сам Петр Александрович слышал байку про вставший зал?

Хорошо, что на выставке в Пушкинском тогда оказалась длинная очередь! Физики, давние приятели из башкирского похода, отстояли не меньше часа.

– Оля, сколько лет, сколько зим! Проходим, товарищи, проходим, что за церемонии. Граждане, эта девушка с нами!

Сразу вспомнилась просторная река, дождь, заросли черники и клюквы. Как давно она ни с кем не встречалась!

– Неужели три года прошло, – радостно шумели физики, – уходит молодость, уходит! А ведь отличный был поход, давно пора повторить! Вот в субботу и обсудим. У Гальпериных. Гальперины приглашали в субботу! Оля, разве вы не знакомы? Не имеет значения, к Гальпериным всегда удобно!