Мы с Мэй ехали по старому шоссе. В ночном небе светило множество звезд. Мы ехали с открытым в крыше люком, громко играла музыка и сестра пела нежным протяжным голосом Everywhere I Go: «Расскажите мне все, что я должна знать…». Она знала, в какой момент нужно петь приглушенно, а в какой – громко, знала мотив и чувствовала ритм. Она запела с таким чувством и силой, что, казалось, ее голос может расколоться на миллион кусочков. Я, не отрываясь, смотрела вверх, наблюдая за тем, как звезды начинают заживо поглощать небо. И загадала желание, чтобы Мэй была счастлива.

Сестра давила на газ, и машина летела по шоссе номер пять словно пущенная во тьму ракета. Шум на скорости поглотил все звуки, кроме музыки. Мы были на дороге совершенно одни. Мэй остановила машину в нашем местечке, где через реку проложены старые железнодорожные пути. Весной тут слышен звук стремительно бегущей воды. В конце лета река мелеет и течет так тихо, что ее не слышно. Зимой она почти вся замерзает. Тогда была весна. С цветами и надеждами на то, что все-все возможно.

Мы с сестрой нашли это место в детстве, когда ездили на речку с мамой и папой. Затем стали возвращаться сюда сами, в выходные после обеда, хотя должны были в это время сидеть в библиотеке, или после вечерних киносеансов, как в ту самую ночь. Припарковавшись у рельсов, мы на четвереньках ползли по дощатому настилу железнодорожного переезда, усаживались посередине и представляли, что парим в небесах. Мы как маленькие играли в «Пустяки»[58], выискивая опавшие ветки и бросая их в реку, а потом, перегнувшись на другую сторону моста, смотрели, чья ветка проплывет первой. Мы верили, что ветка-победитель первой доплывет до океана. Мы собирали охапки веток, и играли так целую вечность, воображая, какие увлекательные приключения предстоят веткам по пути к океану. А затем ползли обратно на берег.

Но в ту ночь все было по-другому. Мы сидели на середине моста. Я сказала то, что не должна была говорить. Мэй встала и пошла к берегу по железному рельсу, как по канату. Я молча молила ее удержать равновесие. Всей душой желала побежать за ней, остановить ее, сделать хоть что-нибудь, но не могла сдвинуться с места. В этот момент я словно была не в своем теле, а в теле сестры. Чувствовала, как она пошатнулась. Как она падала. Как будто то, что должно было случиться, уже случилось, и мне остается только наблюдать, и я не в силах помочь.

А затем Мэй обернулась и посмотрела на меня, устремив взгляд темных глаз во тьму. Из ее хвоста выбились пряди волос. Руки в лунном свете казались худыми и бледными.

Наши взгляды встретились, и я будто снова вернулась в свое тело. Открыла рот, чтобы позвать Мэй, но не успела издать ни звука – в эту секунду сестру словно опрокинул порыв ветра, и ее тело упало в разверзнувшуюся внизу черноту. Она не оступилась. Не прыгнула. Она как будто просто улетела. Я готова поклясться, что за мгновение до падения Мэй зависла в воздухе, не касаясь ногами рельса.

Перед глазами так и стоит, как она падает в реку. И все, чего я хочу – подбежать к ней и удержать. Я не спасла ее. Мое тело оцепенело. Голос пропал. Хотелось бы мне знать почему. Ведь теперь я только это и вижу. Мэй, зависшую в воздухе и ждущую, когда я возьму ее за руку и верну на рельсы. Проползу с ней обратно на берег. И вернусь домой не одна.

Искренне ваша,

Лорел

Во втором предложении вашей предсмертной записки вы пишете, что вас довольно легко понять. Вы и правы, и ошибаетесь. То есть я понимаю, как вы к этому пришли, знаю всю вашу историю и чем она заканчивается. Известность не принесла вам счастья. Не сделала неуязвимым. Вы остались ранимым, влюбленным в окружающих вас людей и одновременно вы сердились на них. Мир стал вам в тягость. Люди подошли слишком близко. У меня не выходит из головы ваша фраза: «Я просто люблю людей… люблю так сильно, что это чертовски печалит меня». Да, я вас понимаю.

И ощущаю то же самое, когда тетя Эми перематывает ленту автоответчика и прослушивает сообщение, оставленное приверженцем Христа месяцы назад, так, словно только что получила его. Когда Ханна в новом платье бежит навстречу Кейси, при этом глядя через плечо на Натали. Когда Тристан играет на воображаемой гитаре под одну из ваших песен, мечтая написать свою собственную. Когда папа приходит поцеловать меня в макушку перед сном, измотанный до того, что у него нет сил волноваться о том, что я пойду поздно вечером гулять. Когда я вижу парня с биологии, который всегда занимает пустое место рядом с собой стопкой книг. Я могу за этим только наблюдать, но не могу ничего сделать.

Так что да, в каком-то смысле вас легко понять. Но, с другой стороны, говоря вашими же словами: все это чертовски бессмысленно. Убить себя. Какой в этом, черт возьми, смысл? Вы совсем не думали о нас. Вам было все равно, что случится с нами, когда вас не станет.

Прошло три дня с тех пор, как Скай порвал со мной. Я не перенесла бы встречи с ним в школе, поэтому сказала папе, что плохо себя чувствую, и не вылезала из постели, зарывшись в одеяла. Натали с Ханной позвонили узнать, почему я не пришла в школу, и я отправила им сообщение, что подцепила грипп. Потом выпила из аптечки лекарство со снотворным эффектом и дни напролет спала. Каждый вечер, вернувшись с работы, папа готовил мне куриный суп с вермишелью из пакетиков, как всегда делала мама, если я заболевала. Такая забота с его стороны была очень трогательной, но мне от нее становилось только хуже. Сегодня перед сном, все еще одуревшая от не нужных организму лекарств, я попросила его спеть мне колыбельную. Он пел мне: «Эта земля – твоя земля», а я, закрыв глаза, пыталась поймать то самое ощущение, которое испытывала, слушая эту песню ребенком.

Однако поиски этого ощущения привели меня совсем не туда, куда мне хотелось, а к той ночи, в которую умерла Мэй. И к ночам до этого, когда я томилась, ожидая возвращения сестры. Со мной что-то не так. И я не знаю, что именно.

Я так и сидела, оцепенев, после того, как Мэй упала. Полицейский нашел меня там на следующий день, глядящую вниз на воду – так мне сказали. Я этого не помню. Они спросили: «Что случилось с твоей сестрой?» Я ничего не ответила. Ее тело нашли в реке.

Папа не мучил меня вопросами, мама же постоянно спрашивала, что мы делали на мосту, зачем туда поехали, почему мы не пошли в кино, как собирались. Наверное, мама злилась на меня за то, что я ничего не могла объяснить. Может быть, поэтому она уехала в Калифорнию и перестала быть моей мамой. Думаю, она считала, что во всем виновата я. И думаю, что она права. Если она узнает правду, то никогда уже не вернется.

Помню, как однажды перед своим отъездом мама вытирала кухонный стол после завтрака. Подняв на меня глаза, она спросила:

– Лорел, она прыгнула?

– Нет, – ответила я. – Ее столкнул ветер.