Несколько раз они проезжали зоны, когда сквозь все ее тело – грудную клетку, мозги, колени и даже ступни (в последних это ощущалось отчетливее всего) – проходила невидимая тугая волна, и сразу же после этого пейзаж менялся. Еще час езды – еще волна. Затем еще. Выезжали из каких-то «служебных» секторов?

Водитель молчал, Аля молчала тоже.

Ей хотелось есть, пить и в туалет – насчет последнего она решила-таки заикнуться, и моментально получила ответ: жди.

Долго?

Нет ответа. И она ждала.

После бесконечно вьющейся сначала через горный массив, затем через ухоженные поля, а следом сквозь заросшие бурьяном степи дороги черный автомобиль, наконец, остановился. На ровном, покрытом короткой, будто ее недавно кто-то косил, травой участке, перед старым одноэтажным домом.

Еще не заглушив мотор, водитель бросил:

– Писай за домом.

Алька не стала спрашивать, есть ли там туалет или специально выделенное «для этого» место, – распахнула дверцу, едва не упала, поскользнувшись на сырой траве босоножкой, и бросилась к строению.

Дом был старым, добротно сколоченным из потемневшего от времени бруса. Моментально намокла, собрав влагу с высоких стебельков, юбка, колючка оцарапала лодыжку, но Альке было наплевать – она быстро примяла траву и уселась в ней, как наседка. Блаженно вздохнула.

Вокруг стоял туман. Такой плотный, что конец луга тонул в нем полностью – приглядывайся или нет, не поймешь, что там – овраг, степь, лес?

И пахнет так хорошо…

Последний приют. Осознав, что это место может стать ее последним пристанищем, Алеста поежилась и растеряла крохи накатившего вдруг блаженства, нахмурилась. Поднялась, поправила одежду, взглянула на сырой подол и отправилась назад – узнавать свою дальнейшую судьбу.

Он сидел на крыльце – человек в плаще. Почему-то не вошел в дом, расположился прямо на ветхих ступенях и смотрел прямо перед собой, в туман. Его влажные волосы сделались тяжелыми и завивались крупными кольцами; она подошла и осторожно села рядом – прямо юбкой на доски. Ну и что, что испачкается? Уже грязная.

Какое-то время молчали.

Затем плащ зашуршал. Водитель достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, бросил пачку на крыльцо, щелкнул зажигалкой – над его головой потянулся белый извивающийся дымок. Лицо непроницаемое, почти равнодушное, только стынет в черных глазах недовольство – не то на себя, не то на нее – не разберешь.

Она долго не могла начать разговор, не знала, с чего, затем тихо спросила:

– Ты меня помнишь?

Человек слева от нее кивнул.

– И я тебя помню.

Он уже знал об этом, она говорила в камере.

– Я-то ладно, – раздался его голос, – а вот ты почему?

– Не знаю, – она посмотрела на собственные ладошки – сморщенные и почему-то пыльные, вытерла их о юбку. – Что-то не сработало. И я не забыла.

– Так не должно было быть. Кто-нибудь знает?

Алька покачала головой. Затем сообразила, что собеседник на нее не смотрит, и добавила вслух:

– Нет, никто.

Тишина. Ни сверчков, ни ветерка, ни шороха листвы.

Вокруг дома местность была ровная; справа стоял покосившийся забор – доходил до середины двора и там заканчивался. Ни входа, ни калитки – не пойми, зачем такое ограждение.

– И каково это – жить, когда помнишь оба мира?

Каково? Она пожала плечами.

– Нормально. Если… понимать.

Что «понимать», пояснять не стала – была уверена: поймет.

– А мы… – хотела спросить «зачем здесь?», но не рискнула, вдруг запнулась. Побоялась услышать ответ.

Человек в плаще посмотрел на нее в упор, понял вопрос. Смотрел долго, тяжело, потом еще тяжелее вздохнул. Когда начал говорить, в голосе его послышалась сталь.

– Я в последний раз это делаю, поняла? Помогаю тебе. Если еще хоть раз переступишь закон, если попадешь в суд, и мне прикажут тебя убить, я тебя убью, ясно?

– Ясно, – Алька вздрогнула. Не то оттого, насколько пронзительным казался в тот момент его взгляд, не то от довершавшего общую картину мрачного неулыбчивого лица. Пристыжено отвернулась, затем спросила: – А почему не убил сразу?

– Когда? Тогда, на Равнинах, или в камере?

Ей, конечно, хотелось узнать и про Равнины, но шанс на то, что ее сосед ответит на оба вопроса, был минимальным, и потому пришлось выбрать:

– В камере.

– А за что? Ты невиновна.

– Виновна. Я переступила закон – пошла туда, куда нельзя было.

Мужчина фыркнул; сигарета в его пальцах дотлела, он бросил ее под ноги. Поинтересовался глухо, безо всякого интереса:

– Убить сейчас?

– Не надо.

Она поежилась снова. По инерции – не потому что страшно. И в этот момент вдруг поняла, что этот человек – Каратель, – наверное, один из самых страшных людей на Уровнях, – не собирается ее убивать, дает шанс остаться в живых. Снова.

– Почему ты помогаешь мне?

Не удержалась, спросила, и выдавший волнение голос сел почти до шепота.

– В этом доме будешь жить две недели, – не опускаясь до объяснений, ответили ей. – Через две недели данные о тебе сотрутся из всех баз Комиссии, тогда и…

Что «тогда», вновь осталось висеть в воздухе, как спущенный с неба и обрезанный на середине канат.

– И еще. Есть два «запрещено». Номер один: выходить с территории этого двора, поняла? Когда я говорю «запрещено»…

– Это значит «запрещено», – закончила фразу Алеста, – я поняла.

От ее понятливости взгляд черных глаз мягче не сделался, кажется, даже наоборот.

– А второе: не спускаться в подвал. Никогда и ни за что.

Она даже не стала интересоваться, что там, в подвале – нельзя и нельзя, пусть будет так.

– Не буду.

– Молодец.

И вновь никакого одобрения в голосе – равнодушие.

– А что случится, когда пройдут две недели? Что будет после?

– Не знаю, – сосед с длинными волосами смотрел прямо перед собой. Огромный, но уставший, как будто перешагнувший через самого себя. – Там видно будет.

Не успела Алька втихую порадоваться – ей не померещилось: они что-нибудь придумают, придумают! Она будет жить, – как ей вдруг выдали неожиданное задание.

– Пройдись по дому, осмотрись, составь мне список того, что тебе привезти. Чтобы для жизни. Я куплю.

Зашуршал плащ; ей в руки впечатался маленький блокнот и прилагающаяся к нему ручка.

– У тебя тридцать минут.

И он потянулся за второй сигаретой.