И чем дольше я вглядывался в картину, тем сильнее было узнавание: пара скворцов.

В ящиках я нашёл колпачки от ручек, шпильки, резинки для волос, осколок зеркала и непарный носок. Но было там ещё кое-что, маленький чёрный прямоугольник. Кассета.

Я вынул её. Чернила выцвели до оттенка сепии. Почерк был наклонным, неряшливым, мужским.

«Ты – мой любимый синий.

С любовью, Лирик».

Снаружи раздался какой-то звук. Я задвинул ящик и оглядел комнату Индиго. Всё ещё удерживая ботинки в руках, я присел с другой стороны кровати.

Я узнал этот звук. Ошибки быть не могло – это каблуки Индиго цокали по железной винтовой лестнице.

Я мечтал о том моменте, когда раскрою её тайны, но никогда не представлял себе кошмар, в котором меня поймают с поличным. Индиго как-то сказала мне: она знала, что любит меня, потому что боится меня. И я тоже знал, что люблю её, потому что, когда дверь распахнулась и деревянные половицы заскрипели под её шагами, по мне прокатилась волна чего-то острого, изысканного.

Страха.

Глава девятнадцатая

Лазурь

Когда Индиго поцеловала меня, она пустила мне кровь.

– Ну вот, – сказала она, отстраняясь и проводя большим пальцем по моей нижней губе. Она пососала палец, а я ощутила медный привкус во рту. – Первый поцелуй готов. Теперь, кто бы ни пришёл после, он не сможет нас присвоить.

Мы сидели у неё в ванной, придвинув два стула к золочёному косметическому зеркалу, и делали вечерний макияж. За окнами осень расшила мир золотым и алым, и наш Иной Мир сладко пах дымом и опавшими яблоками.

– Скоро всё закончится, – заявила Индиго, вскинув голову, словно бросая вызов неведомому врагу.

По словам Индиго, нам оставалось меньше года на этой стороне мира. Ради Тати она согласилась окончить школу, в чём мы видели завершение нашего смертного покаяния. После выпускного мне исполнится восемнадцать. Индиго сказала, что когда мы обе станем совершеннолетними, лунный свет потечёт по нашим венам, а из наших лопаток развернутся крылья, и мы вступим в земли, которыми нам всегда было предназначено править. Но до тех пор нам нужно было собрать определённый смертный опыт.

После той поездки, которую мы так и не совершили, мы с Индиго делили лето между Иным Миром и морским берегом. По утрам мы вырезали звёздочки и расклеивали их по телу, чтобы к вечеру снять наклейки и увидеть, как солнце выпекало на нашей коже целые созвездия. Мы смотрели, как наши одноклассники бросались в ледяные волны, и задавались вопросом, кого из них – если придётся – мы соблаговолим поцеловать.

Мы понимали, что поцелуй мог стать ключом. Прикосновение губ могло пробудить принцессу ото сна, что сродни смерти, или стряхнуть ощетинившийся мех с чудовища, чтобы освободить сокрытого внутри принца. Но тот, кто поцелует тебя, может и присвоить тебя себе, а поскольку мы отказывались принадлежать кому бы то ни было, кроме нас самих, это первое священное прикосновение мы тоже доверили только друг другу.

На берегу, мы слышали, одноклассники обсуждали складские пристани и осенние концерты, и решили, что один из них и будет нашей точкой отсчёта. Местом, где мы поцелуем и поцелуют нас, где мы будем прижиматься к чужим конечностям и позволим музыке прокатываться по нашим костям. Мы соберём каждое мгновение, чтобы оплатить наш проход в Иной Мир.

Рука у меня задрожала при одной мысли об этом, и Индиго перехватила мою ладонь, улыбнулась.

– Всё хорошо, Лазурь, – сказала она. – Бояться нечего.

Но то, что я чувствовала, было не совсем страхом. Я не вполне могла дать этому чувству имя. Причмокнула губами, думая о поцелуе Индиго. Её губы были холодными и гладкими, как у змеи. Когда она разомкнула мои губы языком, я ощутила сладость, прежде чем она укусила, и вспышка боли озарила мой разум.

Индиго рассеянно покусывала нижнюю губу. Я заметила, что её зубы тревожили то самое место, где она укусила меня. Она пошарила у себя в ящике.

– Какого цвета помаду возьмём? Коралловый? Алый?

– Алый.

Как боевая раскраска.

– Отличный выбор, – сказала Индиго, открывая тюбик.

Она нанесла блёстки на наши веки и скулы, втёрла подводку из сурьмы в основания наших ресниц и добавила немного туши. Мы расчёсывали наши волосы до тех пор, пока они не заструились по нашим спинам, словно одинаковые чёрные покрывала. В ту ночь на нас были одинаковые сапоги до колена, кружевные колготки, лакированные кожаные юбки и блузки, открывавшиеся у шеи.

Когда мы спустились по лестнице и направились к двери, я заметила в гостиной Тати. Она сидела, поджав под себя ноги, расчёсывая пряди тёмных волос, струившихся по полу. После нашей провалившейся поездки за границу Тати стала тихой. Иногда я ловила на себе её пристальный взгляд. Не знаю, что она искала в моём лице. Я подумала, она поднимет глаза, когда мы прощались, но она продолжала расчёсывать пряди.

Причалы пахли солью и мёртвыми тушами. И хотя было слишком темно, я знала, что вода мелкая и едва солоноватая, полная окурков и крышек от бутылок. Над головой кричали чайки, а толпа – в основном ученики нашего возраста или студенты с материка – образовали рваный круг вокруг гофрированных стен склада. Индиго сморщила нос, когда кто-то сплюнул на землю рядом с нами. Скрестила руки на груди и нахмурилась, когда её взгляд остановился на лице одного из наших одноклассников.

– Не выбирай кого-то из знакомых, – чуть слышно сказала она. – Не выбирай кого-то, кто постарается нас удержать. – Индиго вздрогнула. – Я уже ненавижу это место. Ты тоже?

От необходимости отвечать меня избавил скрежет открывающихся металлических ворот. Толпа хлынула, и нас понесло вперёд. Я никогда не оказывалась в таком большом скоплении людей. Мы держались подальше от всех так долго, что я улыбнулась, когда молния чьей-то кожаной куртки зацепилась за мои волосы, а чей-то локоть пихнул меня под рёбра. Каждый раз, когда кто-то смотрел на меня, я ощущала это как чью-то ладонь, нежно касающуюся моей щеки, и в животе разливался жар.

Я понимала, почему Индиго возненавидела это место – грубое и лишённое какой бы то ни было элегантности, жаркое, громкое, – но даже прежде, чем мы вместе с толпой хлынули на массивную, залитую бетоном танцевальную площадку, я ощутила там магию. Магия была в медленной пульсации, собиравшей толпу, в блеске глаз, чёрных и диких в неверном флуоресцентном свете.

Потом зазвучала музыка, и я осознала тончайшие слои этой магии тоже, вплетённые в волнение толпы, дневной