свет, прокрадывающийся по краям ночи, звуки бас-гитары, отдающиеся дрожью в ногах и в зубах, косые лучи света, омывающие наши тела в благословении. Я покачивалась, поражённая сиянием всего этого. Мы с Индиго смешались с массой людей. Я чувствовала синяки, формирующиеся на теле – толчки в спину, удары чужих коленей о мои, спиртное, брызгающее мне на волосы, – и вдруг поняла, что полюбила этот склад так сильно, что меня даже разозлило, что другие знали о его существовании.

Я не знала ни группу, ни слова песни, но всё равно открывала рот, и текст оставлял сочный вкус на языке. Когда я откинула голову, песня поймала меня за горло и вышвырнула за рифлёные металлические стены и сумрачные воды пристани, пока я не стала такой огромной, что могла обернуть собой целую вселенную.

Индиго прижала меня к себе, крикнув, чтобы её голос был слышен: «Пойдём, я вижу, кого хочу поцеловать».

Я пошла за ней, пока она двигалась сквозь толпу к бару в глубине. Необъятный ритм музыки всё ещё околдовывал меня, отвлекая, отвечал на что-то во мне, о чём я не смела спросить, и пока я двигалась сквозь толпу, мои ноги не касались земли.

Индиго подошла к одному из мужчин, до этого бывших на сцене. У него было прекрасное точёное лицо и полные губы, изогнувшиеся от восторга, когда она заговорила с ним. Я отвела взгляд, глядя, как вышла играть следующая группа, когда вдруг ощутила на языке вкус сигаретного дыма. Поморщив нос, я повернулась к Индиго и увидела, что она обняла мужчину, а его руки зарылись в её волосы. Она прервала поцелуй и рассмеялась ему в лицо, когда он подался вперёд, пытаясь поймать её.

– Одного раза для нас достаточно.

Мужчина, казалось, был убит горем. Он смотрел на Индиго с ужасающей жаждой, и жар отпечатался в моей крови. Если Индиго и заметила, каким у него было лицо, она никак этого не показала, схватила меня за запястье.

– Твой черёд.

Я едва успела сделать шаг, когда руки мужчины подхватили меня. Его губы, такие мягкие, что мне захотелось ахнуть, нашли мои. Он разомкнул мои губы, как делала Индиго, но не укусил, лишь застонал, словно я вызывала у него слабость. Спустя несколько мгновений я чуть отстранилась, восхищённо глядя, как его глаза заволокло дымкой. Зубы у меня заострились. Я что-то выиграла, и, хотя было слишком темно, чтобы разглядеть, я чувствовала, как моя тень задушила его тень во мраке.

Подавшись вперёд, я снова поцеловала его. Мне нравилось погружаться в поцелуй, почти теряя себя. Нравилось, как жар окрашивал мои внутренности. Нравилось слышать, как Индиго смеётся в темноте.

Склад стал нашим ритуалом по выходным – местом, где музыка и мужчины, а иногда и женщины, оставляли на нас свой след. На складских концертах Индиго вела себя так, словно отбывала покаяние – так для неё и было, унижение смертной жизни. Целовалась она с энтузиазмом, но после всегда содрогалась от омерзения.

– Скоро всё закончится, – говорила она мне, точно успокаивая.

И я никогда на это не отвечала. Музыка делала меня огромной, но возможно, она же сделала меня и слабее. Потому что каждая ночь, которую мы проводили, танцуя в неверном свете огней, не казалась мне отбыванием покаяния. Я ощущала это как молитву.

И не ведала, о чём именно молюсь.

Однажды тем летом мы решали поплавать в ручье рядом с Иным Миром. Там было холодно, и тело ныло после вечеринки прошлой ночи, а губы распухли и саднили. Один из парней, с которым я целовалась, – тёмный как ночь, с золотыми нитями, вплетёнными в косички, – припал губами к моей шее и оставил засос. Я почти забыла об этом до утра, когда Индиго перевернулась в постели и я увидела круг потемневшей кожи у неё над ключицей.

Мне не хотелось выходить из воды, потому что придётся идти домой к Юпитеру. Обычно я ходила туда раз в неделю, когда мать начинала звонить и злиться. И каждый раз в ходе этих визитов я высиживала весь застывший ужин на кухоньке, потом делала вид, что отправляюсь спать, а на самом деле выбиралась через окно и спешила обратно в Дом.

Индиго всегда считала моё возвращение какой-то игрой. Каждый раз, когда мне удавалось прошмыгнуть мимо великана-людоеда, я доказывала ей, что я – сказочная принцесса. Она говорила, это как в сказке «Кошачья Шкурка»[19], в которой отец возжелал собственную дочь и попытался запереть её в спальне.

– Он мне не отец, – заявила я.

– Он думает иначе, – смеялась Индиго.

Для неё Юпитер был лишь далёкой тенью, которую можно раз за разом обхитрить.

– Моя храбрая, бесстрашная Лазурь, – говорила Индиго, но никогда не спрашивала меня, хотела ли я быть такой.

В тот день, когда мы выбрались из ручья, нашей одежды нигде не оказалось. Может, ветром унесло, а может, украли длиннопалые фейри, влюбившиеся в нас.

– Просто возьми что-нибудь из моего, – дрожа, предложила Индиго.

– Ты же знаешь, моей матери это не понравится.

– Сможешь переодеться, когда доберёшься туда, – сказала она. – Её, может, и дома не будет. Давай, Кошачья Шкурка, пойдём внутрь, пока я не превратилась в Снегурочку.

Я тоже вздрогнула, но не от холода, а от этого прозвища. От него у меня по венам протянулись ледяные щупальца. В доме Индиго одела меня в одно из своих платьев. Никогда его на ней не видела – с глубоким декольте и длинными шёлковыми рукавами. Даже не застёгнутое, оно охватывало моё тело.

– Хорошо на тебе смотрится, – одобрила Индиго. – На мне оно не так хорошо.

Я посмотрела в высокое золочёное зеркало, прислонённое к стене, и поняла, что она имела в виду. Хотя наши лица стали похожи – как песня и её эхо, – наши тела были вылеплены разными скульпторами. Годы выстругивали и растягивали Индиго, тогда как меня сглаживали и скругляли. Мы могли носить почти одинаковую одежду, но та, которую не могли, отличалась.

Индиго шагнула ко мне за спину и потянула молнию.

– Я подумала, что нам нужно собрать в коллекцию следующим, – медленно, растягивая, проговорила она, словно взвешивая каждое слово на весах, и встретилась взглядом с моим отражением. – Думаю, нам нужен секс.

К моему лицу хлынул жар, когда я посмотрела на Индиго.

– Что?

– Пока мы смертны, мы должны делать то, что надлежит делать прочим смертным, разве нет? Это ведь была твоя идея, – сказала она так беспечно, что я почти не различала шипов в её интонациях. – Может, это тоже станет историей,