Эта женщина привыкла уверенно вести пациентов по тому пути, который им предназначен: к выздоровлению или к смерти.

– Он уснул до утра или просто задремал?

– Может быть, скоро проснется, но точно сказать не могу. В комнате для посетителей мисс Грунер.

– Я здесь немного постою, – сказал мистер Заммлер, поскольку сесть ему не предложили.

В комнате было много цветов, несколько корзиночек с фруктами, коробок конфет, книжек-бестселлеров. Беззвучно работал телевизор. Медсестра слушала его через наушник. Руки Эльи – чистые, сильные, жилистые, волосатые – были вытянуты вдоль туловища ладонями вниз. Казалось, он специально симметрично улегся, прежде чем заснуть. Отполированные ногти блестели, как бокал, из которого Элья пил свой нуйол – минеральное масло. Бутылочка стояла тут же, рядом с газетой «Уолл-Стрит Джорнал». Лысое достоинство. Электробритва была воткнута в розетку. Элья всегда тщательно брился. В Древнем Египте жрецы священного быка Аписа, если верить Геродоту, брили и головы, и тела… Приоткрытый рот спящего скривился. Элья любил повторять, что вырос в бандитском Гринпойнте: может быть, сейчас ему снились гангстерские разборки. Повязка упиралась в подбородок, как жесткий воротник мундира. Заммлер подумал, что его племянник из тех людей, которые нуждаются, причем даже отчаянно нуждаются, в принятии, поддержке, прикосновении. Сам Грунер имел привычку прикасаться к тем, кто рядом. Даже просто проходя по комнате, трогал руки, как будто собирал медицинскую информацию об их владельцах: вес, развитие мускулатуры, работа желез, волосяной покров. Еще ему было свойственно вкладывать свои мнения и надежды в чужие головы и сердца, так что, когда он спрашивал: «Разве не так?» – все оказывалось именно так. Как современный генерал, этакий Эйзенхауэр, он заботился о материально-техническом обеспечении. Его расчетливость была инфантильна, но вполне простительна. Особенно в такое время. В такое время… как он мог спать?

Заммлер, тихо попятившись, прикрыл дверь палаты и пошел в комнату для посетителей. Анджела курила, но не в обычной своей чувственно-элегантной манере. Она плакала, лицо было одновременно бледное и воспаленное. Фигура выглядела тяжелой. Спина сгорбилась под бременем грудей, коленные чашечки белели, натягивая шелковистую ткань чулок. Был ли отец единственной причиной ее слез? Заммлер почувствовал, что нет. Он сел напротив и положил на колени свою серую шляпу в стиле Огастеса Джона.

– Все еще спит? – спросила Анджела.

– Да.

Как будто бы для того, чтобы себя охладить, она дышала через рот, приоткрыв пухлые губы. Кожа склоненного лица казалась тугой и плотной. Даже белки глаз дышали жаром.

– Он понимает, насколько серьезно его положение?

– Не знаю, но думаю, да, он же врач.

Анджела опять заплакала, и Заммлер окончательно убедился, что ее слезы вызваны не только страхом за отца.

– У него ведь все остальное в порядке, – сказала она. – Все нормально, кроме этой крошечной штуковины, черт бы ее побрал. Так вы думаете, дядя, он знает?

– Наверное.

– А ведет себя как обычно. Говорит о родственниках. Он был так рад вас видеть и так ждал, что вы сегодня зайдете еще. Из-за Уоллеса переживает.

– Неудивительно.

– У меня не брат, а головная боль. В шесть-семь лет был таким чудесным одаренным мальчиком. Решал примеры на ходу. Мы думали, из него вырастет второй Эйнштейн. Папа отправил его в Массачусетский технологический. А потом мы узнали, что он работает барменом в Кембридже[74] и чуть не до смерти избил какого-то пьяницу.

– Да, я слышал.

– А сейчас Уоллес требует, чтобы папа купил ему самолет. Нашел время! Почему не летающую тарелку? Хотя, конечно, я сама отчасти виновата, что он таким стал.

Заммлер заметил, что разговор принимает психиатрическо-педиатрический оборот, и приготовился выслушивать утомительные объяснения.

– Когда он родился и его принесли из больницы домой, я рассердилась. Попросила маму убрать его кроватку в гараж. Наверняка он с самого начала почувствовал мою враждебность. Он никогда мне не нравился. Был таким угрюмым, как будто не ребенок. У него случались жуткие припадки ярости.

– Что ж, у каждого из нас своя история, – сказал Заммлер.

– А в подростковом возрасте я записала его в голубые. Думала, это из-за меня: я превратилась в такую потаскушку, что он стал бояться девушек.

– Разве? Я помню твою конфирмацию. Ты производила впечатление вполне серьезной и прилежной девочки. Даже древнееврейский изучала.

– Это только фасад, дядя. На самом деле я была шлюхой.

– В ретроспективе люди часто преувеличивают свои грехи.

– Папе Уоллес тоже не нравился. Мы спихнули его на маму, и этим подписали ему приговор. С тех пор у него не одно, так другое: сначала ожирение, потом алкоголизм. А теперь – слыхали? Он говорит, что в доме спрятаны деньги.

– Ты тоже так думаешь?

– Не знаю. Папа на что-то подобное намекал. Да и мама тоже. Она подозревала, что время от времени он, как она выражалась, сворачивал с пути.

– Чтобы решать семейные проблемы знаменитостей? Уоллес мне об этом говорил.

– Уоллес говорил вам такое? Нет, дядя, насколько я знаю, отец оказывал услуги мафиози, с которыми вырос. Большим шишкам из так называемого Синдиката. Папа очень хорошо знал Лучано. Слышали о таком?

– Немного.

– Лучано периодически приезжал в Нью-Рошелл и платил папе за то, что он делал, наличными. Это, наверное, было довольно неудобно: папа не знал, куда деть эти деньги. Но сейчас меня беспокоит совершенно другое.

– Раз уж ты упомянула Нью-Рошелл… Анджела, у вас Шула не появлялась?

– Я ее не видела. А что?

– Она принесла мне одну очень интересную книгу. Которая, как выяснилось, ей не принадлежит.

– Думаю, она прячется от Айзена. Считает, что он приехал за ней.

– Она себе льстит. Вряд ли ему есть до нее дело. Хотя, если б он ее не бил, я бы даже хотел, чтобы она с ним уехала. Это решило бы многие проблемы. Но вряд ли она ему нужна. Он терпеть не может, когда она начинает изображать католичку. Во всяком случае, такова официальная версия. Которая не мешает ему рассказывать, как он сам замечательно пообщался с папой Пием в Кастель-Гандольфо. Ну а сейчас Айзен больше не друг пап. Он художник. Не думаю, что талантливый. Зато ему хватает дурости мечтать о великой славе.

Но Анджела сейчас не хотела этого слушать. Ей показалось, что Заммлер пытается повернуть разговор в теоретическое русло, начав обсуждать с нею своего бывшего зятя – этого творческого психопата.

– Кстати, он здесь был.

– Ты видела Айзена? Впустила его? Он утомил Элью?

– Ему захотелось нарисовать папу. Сделать наброски.

– По-моему, это ни к чему. Я бы не хотел, чтобы он беспокоил твоего отца. Какого черта ему надо? Лучше бы ты его не пускала.

– Может, и не стоило, но я подумала, что он развлечет папу.

Заммлер собрался было ответить, но в голове мелькнула мысль, представившая все в ином свете. Ну конечно. Да. У Анджелы имелись собственные проблемы с отцом. Она не была плакальщицей вроде Маргот, у которой регулярно приключались слезные дожди. Если