— Ты знаешь, что его сделали для войны? — однажды, когда мы возвращались через портал в игровую, спросил мальчишка.

— Кого «его»?

— Игрушку твою, Палатиал. — Мальчишка до сих пор напоминал графа Мордекса. В его голосе звучала надменность куда сильнее обычного желания уесть и подначить. — Его сделали для солдат вроде клонированных твоей семьей. Солдаты попадали в Палатиал и набирались воспоминаний о войне, хотя их только создали. На настоящую бойню они отправлялись подготовленными, словно прошли целый боевой путь.

О Вспышке я слышала мало — эту тему энциклокуб почти не освещал, — но достаточно, чтобы понимать: чародеи и фрейлины значительной роли в войне не играют.

— Вспышка случилась в космосе, — напомнила я. — Там нет ни замков, ни дворцов.

Мальчишка закатил глаза:

— Разве это важно? Мелкие детали синдикат откорректировал в самый последний момент. При солдатах Палатиал и назывался иначе. Через портал они попадали не в сказку, а в Солнечную систему, на Золотой Час с кораблями и Малыми Мирами. Сказочный антураж добавили после войны, чтобы превратить тренажер в игрушку и снова на нем заработать. Говорят, с ним всегда были проблемы — солдаты застревали в игре, не помнили, кто они и откуда. Думаю, этот глюк синдикат исправил.

— Я тебе не верю. Последняя война была ужасна, поэтому о ней не говорят.

— «Не говорят» не значит «не зарабатывают». Видела роботов, которые спускаются со мной по трапу? Сними верхний глянцевый слой — это будут те же роботы, которых моя семья поставляла на войну.

Роботы до сих пор меня пугали. Во сне я порой неслась по извилистым зеркальным коридорам нашего дома, а одноколесное плосколицее чудище следом. Оно не отставало — какое там! — постепенно меня нагоняло. Пусть Вспышка останется в прошлом, на страницах истории. Незачем ей влиять на настоящее, незачем стучаться в окно и требовать внимания.

— Клонов сейчас нет, — заявила я. — Только мои няни.

— Рабский труд на Золотом Часе запрещен. Отец говорит, что за время перемирия ваша семейка свои фокусы не забыла. Понадобятся клоны — вмиг производство наладите. — Мальчишка еще не вышел из образа графа Мордекса и злорадно добавил: — Это довело твою мамашу до ручки, и она благополучно свихнулась. Неужели ты не в курсе?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — моими устами отчеканила принцесса.

— Твоя мать жива, но повредилась умом. От тебя это скрывают?

— Мама больна.

— Ты ведь никогда ее не видела? Никогда не говорила с ней напрямую?

— Я постоянно разговариваю с ней.

— Ты разговариваешь с экранами — вроде того, который поздоровался со мной, когда я сошел с шаттла. На экране не твоя мать, а образ, составленный устройством, которое наблюдает за ней с тех пор, как она была девочкой, и якобы способно смоделировать ее поведение.

— Ты просто вредничаешь.

— Не вредничаю, а хочу тебя просветить. Поэтому у вас дом такой: твоя мать постоянно требует, чтобы его ломали и отстраивали снова. Она свихнулась, думает, что ее преследуют и хотят наказать за прошлые делишки. Не веришь мне, спроси любого, кто за тобой присматривает.

— Ты изменился, — отметила я. — С тех пор как попал в Палатиал, ты больше похож на графа, чем… — Тут я наверняка назвала имя, но сейчас его не упомню.

С бельведера я наблюдала, как шаттл взлетает, поднимает шасси и уносится в красноватую дымку Золотого Часа, навстречу Малым Мирам.

Проводив гостя, я отправилась задавать нелегкие вопросы.

То, что мама больна и не в состоянии принимать гостей, даже собственную дочь, я знала всегда. Для меня это было непреложной истиной, вроде того, что я Абигейл Джентиан, Горечавка, а не девочка из другой семьи, живущей в другом конце Солнечной системы. Я разговаривала с мамой с самого раннего детства и всегда чувствовала ее любовь и гордость за меня.

«Абигейл Джентиан, Горечавка моя, ты девочка особенная. Тебя ждут великие дела».

Мама внушала, что я особенная, что чудеса Вселенной для меня одной. Другие тянутся за ними, но достать смогу я одна. Вживую я маму не видела, но считала мудрой и доброй, щедрой на любовь и нежность.

И вот мне говорят, что мама безумна и думает лишь, как бы спастись от своих мнимых преследователей или хоть на время их запутать. Если я существовала для нее, то только как точка, как ничтожная ворсинка пестрого ковра ее эгоцентризма.

С того дня все изменилось.

Я отправилась к мадам Кляйнфельтер. Она сидела за столом, вокруг которого парили графики работы слуг и клон-нянь. Когда я подошла, она перемещала блоки заданий светящимся стилусом и постукивала им по губам, обдумывая очередное масштабное изменение.

— В чем дело, Абигейл? — спросила мадам Кляйнфельтер. Она явно надеялась, что я наиграюсь с Палатиалом и устану.

— Моя мама безумна?

Мадам Кляйнфельтер закрыла графики и отложила стилус.

— Это мальчик? — спросила она, назвав его по имени или по фамилии. — Он тебе сказал?

— Так это правда?

— Ты знаешь, что твоя мама нездорова, но, как и я, ежедневно общаешься с ней через экраны. Она кажется безумной?

— Вообще-то, нет, но…

— Разве она не любит тебя и постоянно об этом не говорит?

— Говорит, но…

— Что «но», Абигейл?

— На экранах впрямь моя мама? — спросила я, памятуя о словах мальчишки. — Или образ, смоделированный устройством, которое хорошо ее знает?

— Зачем экранам показывать образ, а не твою маму? — искренне удивилась мадам Кляйнфельтер.

— Не знаю. Почему я не могу с ней увидеться?

— Потому что она сильно больна и должна находиться в изоляции, пока не вылечится. А она вылечится, дай срок. Пока же она вынуждена находиться в стерильности и общаться через экраны.

— Не верю! Моя мама свихнулась. Что-то довело ее до ручки.

— Ах, Абигейл, ты не сама это придумала, а повторяешь за противным… — Мадам Кляйнфельтер прикусила язык, чтобы не выругаться. — До ручки твою мать ничто не довело. Она… с проблемами не справилась, только и всего.

— Из-за нее у нас такой дом?

Наверное, до этого вопроса мадам Кляйнфельтер надеялась, что я проглочу ее увещевания и уйду, но тут аж в лице изменилась. В ее глазах я пересекла Рубикон, не между детством и отрочеством — для этого время еще не настало, — а между этапами детства. Ребенок может знать о смерти, боли и безумии и оставаться ребенком.

— Я думала, ты спросишь об этом года через два, — посетовала наставница.

— Нет, сейчас скажите! — потребовала я так дерзко, что сама удивилась.

— Тогда пойдем со мной. Только, Абигейл, ты об этом пожалеешь. Тебя ждет потрясение, которое не рассеется, как после игры в Палатиале. Это тяжело ранит душу, и ты пронесешь эту рану через всю жизнь. Зачем страдать уже сейчас, если можно подарить себе еще пару лет счастливого неведения? Ну так? Сейчас или потом?