элемент представлен в умеренных пропорциях, а главное – не в «сегодняшний день» искусства Р. С. Ф. С. Р., когда на этом, одном из важнейших фронтов в борьбе за коммунистическую культуру умирающее хватает живое.

Торжество победителей…

Юбилей разыгран был на очень характерном фоне новой постановки Большого театра («Лоэнгрин»). Увы, печать старческой беспомощности и неумелости лежит на этой усердной работе этого мастодонтоподобного организма…

«Действует» на сцене исключительно… мелкая бутафория и реквизит. Декоративное обрамление из каких-то дамских бумажных веерочков a la Экстер в «Ромео и Джульете». Мистицизм нагнетается при каждом удобном и не удобном случае, – все больше нехитрым способом электрических выключателей. И «роскошь» – роскошь костюмов самая безумная, наша традиционная замоскворецкая роскошь, помноженная на всю безудержность замашек нувориша из нэпманов[9]. И сейчас же обратная сторона мещанской роскоши – ее нелепость: с какой бы стати воину королевской стражи походить на… морское чудище оперного «подводного царства».

Вся эта оскорбительная чепуха, конечно, привела в восторг публику, пришедшую на этот юбилей. Еще бы – это же их искусство!

О, они умирающие отлично знают, кого и за что они чествуют! Они разбираются в «своем» и «чужом» гораздо лучше… чем многие из нас живых.

А за несколько дней перед тем, в том же золотом пышном зале, на тех же необ'ятных подмостках, вероятно, еще хранящих след произведенной над ними хирургической операции («лира!») справлялся какой то совсем «ни на что не похожий» юбилей…

Большой театр был битком набит нашей публикой.

Красноармейцы, рабочие, коммунистическая молодежь. Перед юбиляром дефилируют депутации от Красной Армии, от рабочих организаций, от красного студенчества – всех этих свердловцев, вхутемасовцев, рабфаковцев… Огромный революционный подъем, время от времени ищущий разрешения в звуках интернационала… Скромные френчи, кофточки и иногда что то уже очень невыразимые куртки, – вроде той в какой снят сам юбиляр на юбилейной фотографии (см. портреты народных артистов в одном из NN «Красной Нивы»). Никого из генералитета… И средний возраст участников этого юбилея вряд ли выше 22-х лет.

Это – юбилей Мейерхольда, – того самого «чуждого пролетариату» «футуриста», который разводит буржуазную (!) «мейерхольдовщину»…

Надо быть слепорожденным, чтобы пройти мимо этого выпирающего факта.

Ведь он благим матом орет – этот факт!..

Конечно, публика и депутации тех, других юбилеев здесь отсутствовали, – но кто скажет, что это был «праздник побежденных?».

Три юбилея – три парада, три смотра продолжающих беспощадную на истощение сил борьбу.

Каждый парад производится под звуки собственного гимна. На юбилее Мейерхольда играется Интернационал. Праздненство в честь Островского положительно требовало в интересах стильности, исполнения Марсельезы. Юбилей Собинова выглядел бы законченным, если бы этот эксцесс, рассудку вопреки, наперекор стихиям торжествующих победителей оглашался звуками… «Коль славен наш Господь!..»

Конечно, до этого не дошло, – этого бы еще не доставало! – но как из песни слова, так и с материальной базы ее увенчивающую и ей соответствующую идеологическую надстройку не скинешь.

Последнюю в обстановке нашей диктатуры, можно окутать тем или иным флером. Но надо всегда отдавать себе ясный отчет, какое «социальное содержание» под этим покровом притаилось.

Потому что борьбу «направлений в искусстве» пора приучиться переводить на язык классовой борьбы. Только начинать надо не с шаткого «по моему», а с другого конца исходя от объективных, легко и бесспорно устанавливаемых, во всякую минуту подлежащих точной проверке и, стало быть, обще-обязательно-убедительных фактов, фактов и фактов…

Н. Чужак. К задачам дня

(Статья дискуссионная)

1. – Футуризм и пассеизм.

Поговорим о практике искусства дня…

Если водораздел теории искусства отчеканился по линии – искусство, как метод жизнепознания (вчерашняя эстетика), и – искусство, как строение жизни (наша наука об искусстве), – то в области практики искусства дело гораздо путаннее.

Практика тоже идет двумя путями.

Только – немножко разными.

В то время, как все вздыхающие по вчерашнему искусники, обслуживая потребности нэпо-читателя и свою собственную потребность в отхождении от противной реальности, уносятся в область сладких вымыслов, – от кокаинной мистики до реставрации любезного быта, болтологически-февральско-революционного, чеховско-интимно-интеллигентского и кондово-старо-мещанского (тоже, по своему, «строят» мечтаемую жизнь), –

в это время новое искусство, контактирующее каждое дыхание свое с биением сердца класса работников, определенно упирается в непосредственное, земляное строение вещи.

Мало того, что самый процесс искусства здесь совершенно отожествляется с процессом производства и труда, – это бы еще такие элементарные пустяки, – но продукт вот этого искусство-производственного процесса мыслится, как некая товарная, т.-е. обменная и регулируемая спросом-предложением, ценность. Правда, конфликт между предложением и спросом, – идеологический и производственно-потребительский, основанный на чисто-количественном отличии очень конкретных требований дня от более отдаленных, – возможен и здесь, но это нисколько не ломает самого принципа, ибо этот «конфликт» – пойдет по линии отличия конкретно-классового, пролетарского, от завтрашнего – бесклассового.

И – так или этак, но каждый взмах искусства дня направлен в сторону строения вещи.

Было бы большой нелепостью при этом понимать под «вещью» только внешне-осязательную материальность, – ошибка, допущенная первыми производственниками искусства, упершимися в вульгарно-фетишизированный, метафизический материализм, – нельзя выбрасывать из представления о вещии «идею», поскольку идея есть необходимая предпосылка всякого реального строения – модель на завтра.

Строение диалектических моделей завтрашнего дня, – под углом ли эмоциональным преимущественно (искусство), под углом ли преимущественно логическим (наука) – в совершенно одинаковой степени необходимо классу будущего, как и строение самой вещи. И научно то и это творчество равно оправдывается диалектическим материализмом. Не трудно видеть при этом, что искусство коммунистических построений даст модельный скорее уклон, искусство же конкретного дня плотнее подойдет к производству конкретно-утилитарной вещи, т.-е. – к предложению отвечающего наибольшему спросу, в обстановке разрешения определенных производственных задач, товара. Явления – одного и того же порядка, только количественно разные.

Это – искусство под углом близко-далеких интересов рабочего класса.

Пропасть между ним и практикой искусства «сладких вымыслов» едва ли не столь же велика, как между жизнью и смертью. Она, во всяком случае, неизмеримо больше (и «качественней»), нежели пропасть между старой, буржуазной эстетикой, дошедшей в лучших образцах ее до осознания искусства, как миропознания, и новой, пролетарской наукой об искусстве, как методе строения жизни.

Перед нами – два непримиримых, четко кристаллизовавшихся культурно-художественных лагеря, – два лагеря и две культуры. Лагерь будущников, крепко-на крепко, зубами и когтями вцепившихся в действительность и создающих «реальнейшее, чем реальность» искусство – во имя завтрашнего дня. И – лагерь мертвых реставраторов, уходящих от императивных задач действительности под всякими забавно-невинными и вовсе не невинными соусами – от реставраторства «вишневых садов», «эпохи 60–70 годов», «театра Островского» и т. д., и т. д. (кому что больше по душе),