каждый в руке свое полыхающее сердце; одно сердце окаймлено терновым венком и увенчано распятием; другое пронзено насквозь маленькими стальными мечами.

Мария, как всякий верующий, которых я повидал немало, не задумывается над анатомическим ужасом этих картин, они ей нравятся – красивые, яркие. Единственное украшение дома. Красная лампадка мерцает между двух сердец, символизируя молитвенное горение нашего сердца.

Мария хлопочет вокруг меня, наливает стакан вина и приносит домашнего печенья. Я понимаю, что должен отдать должное ее гостеприимству. В деревне, где я служил капелланом, я поначалу отказывался от вина, которым меня потчевали в каждом доме независимо от часа дня; люди пожаловались приходскому священнику, обвинив меня в гордыне. Я исправился. И точно, Мария донельзя довольна, что я ем и пью в ее доме, я это вижу. Сама она стоит подле меня, ни к чему не притрагиваясь: обычное поведение деревенской женщины в таких ситуациях.

И здесь, у себя, и у нас в доме она выказывает мне заботливую приязнь: готовит несравненной вкусноты супы, подает нам белый хлеб, выпеченный в своей домашней печи: роскошь, которой я не знал два года. С профессором обходится, как с капризным божком, недосягаемым, но в то же время несмышленым ребенком; окружает меня и Донату милой снисходительностью. Знай она, что я священник, она бы смотрела на меня с ужасом и содроганием.

*

Сегодня вечером Штауфер показал мне свой погреб. Он занимает площадь, равную площади дома: почти что новые винные бочки и штабеля бутылок, лежащих на стеллажах. Профессор толкает один из таких стеллажей, и он отодвигается. За ним – комната, точнее – камера, хорошо обставленная, хоть и небольшая; ванна, запасы провианта в холодном хранилище, выдолбленном в скале.

Говорим мы об этом только после ужина на террасе. Штауфер оборудовал себе тайное убежище на случай, если австрийцы прорвут нашу линию обороны и займут деревню. Будучи уроженцем Тренто[18], он является австро-венгерским подданным и, кроме того, офицером, призванным на войну, так что вдобавок ко всему прочему он теперь – дезертир.

– Если меня возьмут, – говорит он, – виселица мне обеспечена.

Посему, перестраивая дом, он соорудил себе убежище. После чего, будучи человеком практичным, испытал его и выяснил следующее: находиться в нем больше нескольких часов он практически не может, начинается удушье и приходится вылезать наружу. Так что для его целей убежище непригодно.

– Но поди знай, – продолжает он. – Может, сгодится для кого-нибудь другого…

Он надолго умолкает, а потом заканчивает мысль:

– Иногда полезно ненадолго исчезнуть; невмешательство помогает наладиться порядку вещей.

И добавляет, что никто, кроме меня, не знает о существовании убежища: работники, строившие его, были призваны издалека, куда и вернулись по окончании строительства.

Напрасно было бы просить его изъясняться яснее: он и сам толком не знает, при каких обстоятельствах мне понадобилось бы залечь на дно и скрываться в этой скальной могиле. Вскользь он заметил, что, пока не убедился в непригодности убежища для своих целей, мысль о том, что оно есть, придавала ему уверенности. Возможно, он хочет, чтобы чувство уверенности передалось и мне.

Я убедился, что не он замыслил план нашей встречи с Донатой, хотя после того, как мы сошлись, нашел наилучший способ оказывать нам содействие, а именно не обращать внимания.

Прощаясь на ночь, обронил словечко, над которым я буду долго думать:

– Мужайтесь, – сказал он. – Вина длится ровно столько, сколько длится раскаяние.

*

– Знаешь, чего у нас нет? Будущего. Влюбленные пары тратят уйму времени, строя планы на будущее, которое в нашем случае не предусмотрено.

Она говорит тихим голосом. В руке перекатывает янтарный брелок, который достала из сумочки. Мы выехали из дома: наняли извозчика и спустились в долину, до самой харчевни, которая тут хорошо известна, поскольку расположена на пересечении с главной дорогой. Название харчевни в то же время является ее адресом: «На распутье».

Я был бы только рад, если бы мы приехали сюда принять однозначное решение, выбрать для себя путь, по которому будем следовать. Но, увы, впереди у нас тупик. Что я могу предпринять? Положим, я мог бы подать прошение об отставке; я не военнообязанный, меня бы отпустили. Но куда? Либо я должен вернуться в свой приход, либо скрываться: залечь на дно где-нибудь в здешних берлогах, в подвале Штауфера, например. Но и это не решение: ей категорически необходимо находиться в клинике. Я вижу, как она сдает: участились приступы кашля, на носовых платках появляется кровь.

– Впрочем, – продолжает Доната, – будущее со мной тебя не радует, думаешь, я не знаю? Это я совратила тебя, сам ты держался на расстоянии.

– Да брось ты…

– Поверь мне, нам лучше расстаться сейчас, – говорит Доната. – Если мы останемся вместе, кончится тем, что ты меня возненавидишь. И потом: мне некогда, я должна умирать.

Я говорю ей, что нет, что она не умрет, что это напраслина. Она слегка пожимает плечами, улыбается: ей приятно изображать из себя стоика. Когда мысль о неизбежности смерти обрушивается на нее внезапно, она от отчаяния начинает плакать; при этом может говорить о приближающемся конце спокойно, сдержанно, без надрыва, с приличествующей мерой горечи и героическим видом человека, несправедливо приговоренного к смерти. Может, в глубине души она уверена, что излечится: либо придумают новое средство, либо организм сам справится с недугом, либо… либо случится чудо.

В общем зале харчевни крестьяне шумными компаниями режутся в карты. Хозяйка из-за стойки рассматривает нас с любопытством: мы не вписываемся ни в одну из категорий, на которые она подразделяет свою клиентуру. Входят и выходят извозчики, водители армейских транспортных средств, перекупщики скота и даже попик в заляпанной грязью сутане: на улице моросит. Все пьют граппу или кофе, разбавленный граппой.

– Давай побудем еще немного, мне здесь нравится, – предлагает Доната.

Запах спиртного на нее здесь не действует, хотя обычно у нее начинается приступ кашля. Может, потому что мокрая одежда посетителей и разбросанные по полу свежие опилки впитывают алкогольные пары, а может, их заглушает аромат жареного кофе, с которым возится у камина служанка. Тут жарко. Через дверь, гуляющую туда-обратно, внутрь проникает сырость: дождь снова зарядил. Мужики, входя, громко приветствуют собравшуюся публику, их шутки-прибаутки и раскатистый смех говорят об удовольствии, которое они испытывают, встречаясь в харчевне на распутье дорог; это все тот же дом станционного смотрителя, где в прошлом веке меняли лошадей.

Мы заказали кофе, но теперь Доната требует подать себе граппы; она уверяет, что это – символический жест сопричастности к жизни, разворачивающейся в этом зале. В результате, едва пригубив, начинает кашлять. Кашель не прекращается