час Доната, должно быть, уже поднимается: я поставил возле нее будильник; ей нужно было успеть одеться и вернуться в клинику, пока не заметили ее отсутствия. Представил, как она моется с привкусом горечи во рту, как идет по тропинке вдоль нашего дома, одна-одинешенька. В последней деревне я остановился и пошел исповедоваться.

*

За месяц моего отсутствия из старых альпийских стрелков, которых я знал, осталось немного: остальные кто погиб, кто валялся по госпиталям. Некоторые счастливчики отбыли в краткосрочный отпуск. Большинство из оставшихся едва меня узнают. Но я-то их знаю: знаю по именам, помню о семьях, которые их ждут, о женах, о малых детях; всех их я выслушивал на исповеди. Я уверен, что все они хорошо относятся ко мне, просто немного меня забыли. Или верней будет так: в их душах нет больше местечка для посторонних чувств. Даже Кьерегато, один из тех, что бегом тащили меня на носилках и спасли мне жизнь, поприветствовал меня без особых эмоций.

Я обсудил вопрос с Тони Кампьотти (он выказывает мне всегдашнюю свою сдержанную расположенность).

– Экономия, батюшка, средств, – говорит он. – Раз за разом они отбрасывают чувства, излишние для целей любви к самим себе, а ее требуется очень и очень много, чтобы в наших условиях выжить.

– Но тебя-то они любят.

Кампьотти улыбается.

– Кто-то же должен был заменить им отца. Исключая Баркари и с учетом того, что Алатри списали, оставался один я.

Я понял, что сумевшие выжить по истечении месяцев становятся другими людьми: окорачивают себя, перестают бунтовать, сводят свое существование к самому существенному. Мало-помалу они станут похожими на камни, на скругленную гальку: они обломают смерти зубы.

– Не переживай, – говорит Кампьотти. – Накануне очередного сражения все они вспомнят о душе, и ты станешь для них прежним отцом.

*

Кампьотти устроил себе персональное убежище в скальной расселине, неподалеку от бараков и небольших пещер, где укрываются солдаты, свободные от наряда. Требовалось лишь прорыть проход от хода сообщений до этого места: Тони вырыл его сам. Он утверждает, что физический труд освобождает голову и тело от токсинов.

Вчера он пригласил меня в свой «замок». Пройдя последний отрезок взбирающейся наверх тропинки, попадаешь в узкую щель в горе, которая едва позволяет протиснуться одному человеку. Дальше грот расширяется, стены его покрыты влагой, потом сужается и образует округлую полость, на удивленье сухую. Тут чувствуешь себя под крышей: прикидываю, что над нами как минимум пятьдесят метров горы. Тони раскинул на полу походные одеяла, притащил книжек. Наведывается в свою щель ежедневно, в свободное от службы время.

– Ну и чем ты тут занимаешься?

– Ничем. Живу, наслаждаюсь прохладой.

Он говорит, что не читает и не думает. Садится на пол, чешется: мысленно вслушивается в текущее время и непрерывность его окаменения в настоящем. По его словам, это воображаемое движение производит едва уловимый шум.

Вероятно, насмешничает. Или, быть может, это ожидание смерти – а в его случае привычка считать себя трупом – производит такие эффекты…

– Ну давай, рассказывай, – говорит он.

– О чем?

– О том, как ты с ней переспал; ты же наверняка ходил к священнику исповедаться, так что можешь ввести в курс дела и меня, тебе же будет только легче.

В его словах нет даже намека на шутку; вид у него серьезный, можно сказать, бесстрастный: дела, на его взгляд, обстоят так-то и так, и он заявляет об этом прямо. Я бы предпочел промолчать. Он догадался, что я сейчас испытываю: ждет, ждет терпеливо, с улыбкой. Посему я ему отвечаю, что да, было дело, но что было, то сплыло и травой поросло; как произошло, не уточняю. Вдруг меня пронзила такая боль о тех днях, которые мне кажутся сейчас нереальными, что я выкладываю ему все начистоту: не рассказываю о своей страсти в подробностях, не смакую детали (я бы даже под пыткой не стал этого делать); говорю больше о чувствах, о состояниях души, жду от него подтверждений, что и он испытал то же самое; что такие же терзания и противоречивые чувства испытывает не только поп-греховодник.

Вместо этого он у меня спрашивает:

– И что ж, по-твоему, она была счастлива?

Видит, что я медлю с ответом, и уточняет:

– Не ройся в определениях «счастья», не воспринимай все столь буквально. Я тебя по-простому спрашиваю: «счастье» в том смысле, как его понимает любой шалопай, «счастье», как о нем поют в шансонетках.

– Думаю, да.

– Ты ее не разочаровал?

– Думаю, нет. – И уточняю, что Доната до сих пор не знает, что я священник.

– Тогда приказываю тебе, – говорит Тони, – покончить с чувством вины. Не надо трагедий. Ты что, думаешь, ты единственный на свете поп, который кувыркался с девкой?

*

Вчера я скрыл от Тони, что не только угрызения совести угнетают меня, что мой теперешний грех – похоть. Несколько дней воздержания, и сексуальный голод заявил о себе требовательно, сейчас и немедля, ибо я взял себе в привычку и даже обязанность удовлетворять его по первому зову; теперь, напротив, я должен его умерщвлять. Разве может священник исполнять свою миссию, отпускать грехи и благословлять, когда его воображение одолевают непристойные образы?

*

Вызвали в дивизионный штаб. Трудный путь и плохая новость: меня переводят. Тони считает (и высказывает мое собственное мнение, которое я не берусь озвучивать), что я – неудобный священник на этой войне для таких господ, как Баркари; что майор наверняка потребовал моего перевода в другое подразделение, а мое церковное начальство с готовностью его прошение удовлетворило; что этим перемещением меня предупреждают: хватит быть попом-пораженцем, хватит ненавидеть по-христиански войну.

– По-христиански?

– Как, ты разве не в курсе, что с началом войны ненависть стала христианским чувством?!

Мы с Тони сидим вдвоем в его укрытии. Два часа я тащился по лесу, получив в штабе командования взбучку. Мне предстоит отбыть немедленно, завтра же утром. Времени едва хватит, чтобы спуститься в окопы и проститься со «стариками», с Кьерегато и прочими. Я также решил явиться по уставу к майору и официально откланяться. Кампьотти говорит, что не стоит показывать и уж тем более испытывать сожаление: все предрешено на небесах, любое действие и любая церемония на бранном поле – безличны и анонимны. Майор – сумасшедший, который считает себя майором. А посему, подсказывает Тони, надо явиться к нему завтра на рассвете, заставить его подняться и одеться на час раньше: «На войне, увы, приходится сталкиваться с неудобствами», – и на его губах намечается что-то вроде несложившейся улыбки.

В минуту прощания (я не стану завтра будить спозаранку друга) мы стоим, застыв