Я возмущенно огрызнулась:

– Чего ты хохочешь? Ничего смешного, между прочим.

Стив перестал смеяться и сказал:

– Черт побери – в церкви, понимаешь? Черт побери!

И он снова расхохотался.

Я закатила глаза и направилась прямиком к туалету. После того как я четырежды вымыла руки с мылом, я поняла, что в этом действительно было нечто смешное. Когда я вышла, Стив ждал меня с выражением раскаяния на лице, которое быстро сменилось порывом неконтролируемого смеха.

На протяжении следующих нескольких месяцев я вспоминала о той стопке газет каждый раз, когда видела бездомных, которых, к сожалению, в Хьюстоне встречаешь почти ежедневно. Я думала об унижении не иметь возможности сходить в туалет нигде, кроме стопки газет у входа в церковь. Я думала о бездомных, с которыми работала в качестве социального работника, и о том, сколько среди них было ветеранов, и большинство из них боролись с травмой, зависимостью и психическими заболеваниями.

Я по-прежнему отводила взгляд, и инцидент с газетой заставил меня задаться вопросом, насколько это связано с ощущением, что я недостаточно помогаю другим людям. Моя реакция в ответ на дискомфорт – это порыв делать больше, помогать больше, давать больше! Может быть, я могла бы смотреть людям в глаза, если бы не ощущала стыд за то, что не помогаю. Таким образом, я увеличила свои пожертвования и заполнила машину водой и батончиками.

Но это не сработало. Что-то по-прежнему мешало мне смотреть в глаза бездомным людям за окном автомобиля.

Ровно через три месяца после того дня в церкви я зашла в супермаркет за едой для друга, который восстанавливался после операции, а заодно и для себя. Когда я стояла возле полок с салатами и горячим питанием, я заметила наблюдавшего за мной человека. Это был белый мужчина средних лет в фланелевой рубашке, грязных джинсах и сапогах, покрытых грязью. Его глаз почти не было видно из-за надвинутой на лоб шапки. Он выглядел так, будто работал на стройке. Возможно, я бы не заметила его, если бы он не стоял на одном месте, переминаясь с ноги на ногу и изучая полку с горячей едой.

Мы посмотрели друг другу в глаза, я смущенно улыбнулась и отвернулась. Он вдруг вытащил из кармана телефон и начал говорить. Как человек, который использует телефон в качестве защиты в неловких ситуациях, я поняла, что на другом конце провода никого нет. Мои подозрения подтвердились, когда парень сунул телефон в карман на полуслове, как только я подошла к другой стороне полки с горячей едой.

Я взяла контейнер с супом из чечевицы для своего друга. Когда я подошла к полке с салатами, я взглянула на парня – тот казался странным. Каждый раз, когда я пыталась поймать его взгляд, он отворачивался, когда же я замечала, что он смотрит на меня, сама отводила глаза.

Я уже убирала еду в сумку, когда краешком глаза заметила какую-то суету. Парень подбежал к стойке с горячими блюдами, обеими ладонями зачерпнул жаркое, соус, жареные овощи и побежал к двери. Кроме меня, это видела еще одна женщина, которая стояла неподалеку: одной рукой она держала корзину, а другой закрывала рот от удивления, так была изумлена.

Подбежал сотрудник и спросил, что случилось. Я объяснила, он покачал головой, быстро схватил большой металлический поддон, на котором оставалось жаркое, и поспешил обратно на кухню. Я наблюдала, не в силах сдвинуться с места.

Что, черт возьми, случилось? Парень нашел безопасное место, где можно поесть, или ел на ходу? Я улыбнулась ему. Почему я отворачивалась, когда он смотрел на меня? Может быть, он пытался что-то сказать мне. Я могла бы купить ему настоящий обед. В контейнере. С вилкой. Обожгла ли еда ему руки? Никто не должен так вести себя с едой.

Тогда я начала задаваться вопросом: что, если мой дискомфорт в меньшей степени связан с тем, что я мало помогаю, и в большей – с моими привилегиями? Может быть, я избегаю смотреть людям в глаза, потому что плохо знакома со своими привилегиями? Я сейчас больше зарабатываю. Мой автомобиль каждый день на ходу. Мы больше не экономим электричество. Я не беру дополнительные смены барменом, чтобы заплатить за жилье. Никто не смотрит на меня в супермаркете и не задается вопросом, что я тут делаю.

В свое время мне выпала большая честь преподавать на курсах по вопросам расы, класса и пола при Университете Хьюстона, в одном из самых этнически и расово неоднородных научно-исследовательских институтов в США. Я довольно много узнала о привилегиях и поэтому понимаю, что самый опасный момент наступает, когда мы предполагаем, что узнали все, что нужно знать. Вот именно в этот момент мы перестаем обращать внимание на несправедливость. Привилегия – это когда мы не обращаем внимания на несправедливость по отношению к другим, потому что нас самих не коснулись преследования, увольнения или низкая оплата труда. Может быть, мне надо подумать о привилегиях; поразмыслить о своем выборе и признать, что, выбирая, что мне видеть, а что нет, я использую одну из самых пагубных функций привилегии.

Чтобы признать привилегии и принимать меры по отношению к несправедливости, нужно сохранять постоянную бдительность. Но привилегия была не единственной проблемой на моем пути. Раскрытие продолжалось.

Несколько месяцев спустя холодным январским днем раздался один из тех звонков, которые не просто замедляют время, но и без предупреждения все меняют. Это была моя сестра Эшли: «Что-то не так с мамой! Она упала в обморок прямо на улице. С ней что-то не так!»

Я отношусь к тем людям, которые хронически и навязчиво репетируют трагедию, полагая, что это гарантирует им подготовленность, когда что-то произойдет, или я думаю, что трагедия никогда не случится просто потому, что я готова к ней. В конце концов, я пожертвовала радостью в момент ее переживания ради попытки предотвратить будущую боль. Теперь я хочу получить меньше боли, меньше страха, меньше паники. Но продавать радость, чтобы уменьшить уязвимость, – это сделка с дьяволом. А дьявол никогда не платит. Таким образом, в момент звонка сестры я не испытала ничего, кроме страха и ужаса. Ничего не может случиться с моей мамой. Я не переживу этого.

Через полчаса после звонка мы со Стивом и Эшли уже находились в отделении «Скорой помощи». Мы ютились вместе в ожидании кого-то, кто скажет, что происходит с мамой там, за дверями. Я не сомневалась, что происходит что-то серьезное. За этими дверями было много суеты, плюс все было написано на лице Стива. Хорошая новость в таких случаях заключается в том, что Стив – врач и он может объяснить, что происходит. Но плохая новость в том, что я смотрю в его глаза уже двадцать пять лет и знаю, когда он боится или обеспокоен.

Никто не должен выйти из тех дверей с таким взглядом. Я не позволю никому выйти из этих дверей с таким взглядом. Я отказываюсь. Я не могу этого допустить.

Наконец вышла медсестра, что-то сказала Стиву о сердечном катетере для мамы. Стив объяснял нам, как работает сердечный катетер. Сердце моей мамы почти остановилось. Электронная система, которая управляет ее сердцебиением, отключилась, и была зафиксирована очень низкая частота сердечных сокращений, в результате маму перевели в реанимацию кардиологического отделения.