Но Элиза все-таки вернулась, с разрумянившимися щеками и витавшими вокруг нее городскими запахами: холодный воздух, солома, конский навоз и табачный чад дешевой таверны. Она вошла через задний ход и едва успела затворить ворота, как Шарлотта бросилась вниз, огибая углы с проворством гончей собаки, и уткнулась в юбки Элизы перед кухонной плитой. Обе взорвались смехом и обнялись с такой пылкой нежностью, что это показалось мне финалом театральной драмы перед занавесом. Я находилась на кухне, где попросила Агнес разместить заказ на изготовление траурной броши для доктора Мида, чтобы смягчить его душевные страдания. Я нарисовала эскиз в моем кабинете и передала его Агнес со всем достоинством, которое мне удалось собрать, хотя у меня горело лицо.

Элиза распустила свою шаль и прижала замерзшие руки к щекам, а потом поднесла их к плите.

– У моего отца в камине не горел огонь, – сказала она. – И у брата тоже. Здесь я привыкла к теплу целыми днями.

– Как поживает брат? – спросила я. Когда она говорила о нем, в ее голосе звучала неподдельная любовь, но сейчас она ответила не сразу, и ее лицо омрачилось.

– Он не вполне здоров, – сказала она.

– Ох. Тогда желаю ему скорейшего выздоровления.

Она поблагодарила меня, вручила Шарлотте жареный каштан, купленный на улице, и с удовольствием смотрела, как девочка уплетает его, но свет в ее глазах погас. С другой стороны, Шарлотта лучезарно улыбалась ей, и я снова ощутила толчок зависти, смешанной со страхом. Я понимала, что девочка любит ее, – и однажды, когда Элиза выйдет замуж или найдет себе более подходящую работу, ее уход разобьет сердце Шарлотты.

Он прибыл до полудня, и я услышала шарканье Агнес в коридоре. Я подошла к зеркалу, привела в порядок волосы и поправила ожерелье. Мое сердце громко стучало; казалось, прошел целый год, прежде чем Агнес постучала в дверь гостиной. Я садилась, вставала и снова садилась.

– Миссис Каллард. – Доктор Мид с улыбкой вошел в комнату. Потом я увидела тени у него под глазами и короткую щетину на подбородке.

– Вы устали, – сказала я.

– В самом деле? Да, наверное.

– Вы не спали?

Он вздохнул и опустился на стул напротив меня.

– Зима всегда жестока. Четверо воспитанников госпиталя умерли после Нового года. Последнего из них похоронили сегодня утром.

В уголках его глаз появились крошечные морщины, похожие на трещинки в гипсе.

– Это ужасно. Уверена, вы делали для них все возможное. И зима наконец покидает нас.

Он кивнул без особой убежденности и отпил глоток чая. Я задала отвлекающий вопрос:

– Как продвигается аукцион?

– Хромает, как полумертвая кляча.

– Но ваш дед умер уже больше двух недель назад.

– Да, но процессу не видно конца. Когда я не работаю в госпитале, то провожу все свободное время в его доме – помогаю матери и сестрам разбирать его вещи, словно на барахолке, встречаюсь с аукционистами и пакую вещи для отправки на Эксетерскую торговую биржу. Завтра будут оценивать библиотеку. Там тысячи томов; больше, чем человек может прочитать за десять жизней. Это похоже на цирк.

Он широко зевнул.

– Бог ты мой, – только и сказала я. – У вас нет старших родственников, которые могли бы помочь?

– Живых не осталось, так что все ложится на плечи матери.

Я погладила маленькую лакированную шкатулку, спрятанную между юбками. Настал ли нужный момент? Я решила, что да.

– Это мой подарок, – сказала я, протягивая ему шкатулку и чувствуя, как мое сердце снова затрепетало. Он взял шкатулку, с детским любопытством посмотрел на меня, и наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Я смотрела, как он открывает шкатулку и разворачивает шелковый сверток, лежавший внутри.

– Это траурная брошь, – сказала я, когда он положил ее на ладонь. Заказ прибыл сегодня утром, и все оказалось так, как я надеялась: овальная эмалевая брошь с гравюрой, изображавшей молодого мужчину в треуголке, устанавливающего венок на мраморном надгробии. Надпись гласила: Дружба в мраморе, обиды в пыли, и к надгробию была прислонена прогулочная трость с золотым набалдашником. Покойный доктор никогда не обходился без нее и прославился этим обстоятельством.

Я наблюдала за выражением его лица, пока он рассматривал брошь. Оно было непроницаемым. Он так долго изучал брошь, что как будто погрузился в транс, и я уже собиралась спросить, все ли в порядке, когда он вдруг поднял голову и посмотрел на меня. В его глазах блестели слезы. Он молча кивнул в знак благодарности, и к моим глазам тоже подступили слезы. Тогда мне показалось, будто сердце выпорхнуло у меня из груди.

Я собралась с духом.

– Я понимаю, что такие броши обычно делают для женщин, и вы не обязаны носить ее. Скорее это памятный подарок. У меня тоже есть такой, он очень дорог мне, и я часто смотрю на него.

– Трость. Это его трость. – Теперь улыбка была у него не только на губах, но и в глазах, чего я не видела уже несколько недель.

– Это золотая фольга. Я просто не могла устоять.

Он положил шкатулку в карман своего зеленого сюртука. Я налила еще чаю, размешала сахар и, слушая звуки с Девоншир-стрит, доносившиеся снизу, чувствовала себя вполне довольной.

– У меня есть место в коридоре, где я уже давно хотела бы повесить картину, – продолжала я. – Я предпочла бы купить одну из картин вашего деда, если они еще не распроданы.

– Отнюдь нет, – сказал он. – Какую картину вы бы хотели иметь? Пейзаж? Полотно Хогарта? Назовите сюжет; я уверен, что у нас найдется что-нибудь подходящее.

Я улыбнулась.

– Вы можете преподнести мне сюрприз. Назовите вашу картину и вашу цену.

– Хорошо. Мать, скорее всего, заставит меня торговаться со всем Мэйфэром[17], но я получу ваш приз.

– Что будет с его домом?

– Дед оставил его мне. У меня была идея перестроить его в медицинскую школу для молодых врачей.

– Звучит восхитительно. Именно то, чего он сам бы хотел.

– Да. Думаю, ему бы понравилась мысль сделать свой дом местом для просвещения людей.

– Но вы будете жить там и откажетесь от аренды дома на Бедфорд-Роу?

Он задумался над вопросом.

– Его дом очень большой. Мужчине без семьи было бы нелепо и накладно жить там.

Я осторожно поставила свою чашку на блюдечко. У меня подкатил комок к горлу.