В течение целого месяца он пытался освободить корабль. Когда все его подчиненные уже давно сгрудились вокруг печки и терли окоченевшие руки, Уайлд упрямо взбирался на торосы перед носом «Эндьюранса» и отбрасывал лопатой снег, расчищая путь. После десяти часов работы он был слишком обессилен, чтобы разбивать лед или рыхлить снег, и, тяжело ступая, возвращался на корабль и приносил всем тем, чьи топоры исчезали в ледяной каше, новые инструменты, чтобы они могли продолжать работу.

— Дальше, парни, дальше, дальше!

В середине февраля температура упала до минус пятнадцати градусов. И хотя пробитые во льду проходы стали замерзать быстрее, чем «Эндьюранс» успевал через них протиснуться, Уайлд не терял надежды: по его мнению, скорость дрейфа льдов могла привести к тому, что трещина за одну минуту расширится до размеров подходящего прохода. При условии, что мы сможем пробить эту самую трещину.

— Нам нужна трещина, — орал он не реже ста раз в день. — Смотрите, чтобы трещина оставалась открытой!

Я вернулся из камбуза и принес ему стакан чаю. Он улыбается, садится прямо и берет его в руки.

— Очень любезно с твоей стороны, — говорит он. — Отнеси-ка стаканчик и Бэйквеллу. Ему согревающее более необходимо.

Так что я поднимаюсь на палубу и топаю к мостику, свет с которого падает на ряды клеток и переднюю палубу и теряется в темноте по ту сторону бушприта.

Где-то там, в ледяной пустыне, слышны удары, но наверняка там нет ничего, что живет, дышит, спит или бодрствует. Шум возникал от столкновения воды и льда и звучал так же холодно.

В жарко натопленной маленькой рубке нечем дышать от дыма сигарет, которые курит Бэйквелл.

— Ну? — В меховом капюшоне Бэйквелл похож на бродягу.

— Кроме Уайлда, все спят. Парень, он совсем выдохся. — Я закашливаюсь. — Но все еще не хочет поверить.

Мы вспоминаем, как прошел день. Я жду, пока Бэйки допьет чай, и ухожу. Тихо, чтобы никого не разбудить, спускаюсь вниз, к своей койке.

Но заснуть не получается. Опять хочется почитать. Так что я покидаю кубрик и по освещенному коптилкой коридору возвращаюсь в «Ритц».

Фрэнк Уайлд все еще сидит там над своей картой.

— «Лаг, лот и долгота»? — спрашивает он, когда я прошмыгиваю к иллюминатору.

Я понимаю, что делает жизнь Карлика Босса такой тяжелой: он действительно не понимает, что происходит вокруг, так он занят предотвращением и устранением последствий всевозможных несчастий. С момента бесславного провала моей попытки освоить навигационный букварь Фитцроя я прочел более полутора тысяч страниц разных историй о географических открытиях.

— Примерно так, — устало отвечаю я.

Я читаю бортовые журналы Джона Биско, одного из самых отважных охотников на тюленей, о котором сам Уэдделл писал с большим уважением. С 1830-го по 1832-й год Биско со своими людьми плавал в южных морях на бриге «Тьюла» и траулере «Лайвли». Ему посчастливилось третьим после Кука и Беллинсгаузена совершить плавание вокруг Антарктиды. Биско первый понял, что направленный в сторону Огненной Земли рог из островов, рифов и скал есть не что иное, как часть материка, который искали и не могли найти в течение десятилетий, — Антарктический полуостров. Почти все члены его экспедиции умирают от цинги или чахнут в холодном чреве «Тьюлы», а Биско, которому помогали лишь двое старшин и юнга, плывет дальше. Его судно, пишет Биско, «это просто масса льда». Убежденный, что перед ним — покрытые тонким слоем льда участки суши, Биско приказывает обстрелять айсберги из пушек, садится в шлюпку и обследует их обломки, над которыми носятся перепуганные буревестники. Через два с половиной года, в 1833 году, он возвращается в Лондон с добычей — целыми тридцатью тюленьими шкурами. Я бы охотно зачитал Фрэнку Уайлду, что написал Джон Биско в конце своего путешествия: «Я сделал все, что было в моих силах, чтобы сохранить у людей хорошее настроение, и часто улыбался, несмотря на то, что мне было очень плохо». Но когда я оторвал взгляд от пожелтевшего «Географического журнала» восьмидесятилетней давности, я обнаружил, что Уайлд наконец задремал прямо за столом.

Когда в 1902 году судно «Антарктик» экспедиции Отто Норденшельда было раздавлено льдами, шведские геологи нашли убежище на самой северной точке Антарктического полуострова — крошечном островке Паулет. Шведы построили хижину, которая, должно быть, цела до сих пор, и долгие месяцы терпеливо ждали на голых скалах, пока их спасут. Однажды во время охоты на тюленей они нашли в скалах топ гафеля, на котором висели клочья британского флага. Это была верхушка мачты «Лайвли" — траулера из экспедиции Джона Биско, затонувшего семьюдесятью годами раньше в проливе Дрейка. Дрейфовое течение моря Уэдделла унесло гафель за пять тысяч километров, и никто не сможет сказать, сколько кругов он при этом проделал.

Капитан Скотт тоже сделал такую же якобы случайную находку. Устраивая склад для похода к Южному полюсу на бескрайней снежной равнине, его люди наткнулись на трехметровой глубине на металлический предмет и вскоре откопали сани. Это были такие же моторные сани, какие я видел на рисунке Джорджа Марстона в книге Шеклтона. Со времени его эспедиции на «Нимроде» сани пролежали четыре года подо льдом на шельфе Росса. Они и сейчас там. До Шеклтона Скотту не было никакого дела, поэтому он приказал их снова закопать в снег.

При упоминании о мотосанях Орд-Лис не может отказать себе в удовольствии и рассказывает, что, по его мнению, никто не привозил в Антарктику более нелепых вещей и не оставлял их там, чем Скотт. За исключением его самого, разумеется! И усмехается. Между нами стоит велосипед, который он только что вывел. В ярком свете отражающегося от снега солнца я вижу, что от черного лака остались лишь крапинки. Первый антарктический велосипед затянут темно-коричневой коркой ржавчины.

— В хижине Росса, например, стоит пианино, — говорит он и проверяет спицы. Несмотря на долгое пребывание драндулета в кладовой для якоря, они кажутся целыми. — На нем никто никогда не играл, так как ни Скотт, ни другие из его команды не умели играть на пианино. — Тетя Томас наклоняет свою лошадиную голову и скалит зубы. — Зачем он его приволок, как ты думаешь?

Откуда мне знать? Может быть, чтобы учиться играть на пианино.

— Подержи-ка руль. — Он наклоняется и ищет вентиль.

— Думаю, это шины из превосходной резины, — говорю я.

— Хм. — Он выпрямляется. — Верно.

Он одного роста с Крином и почти такой же широкий. Мне кажется, что он сам не доверяет своим мускулам и костям и ходит как на ходулях. Он с некоторым трудом садится на велосипед. Любому другому человеку его габаритов было бы понятно, что этот велосипед слишком стар и мал для него и что ездить на нем по льду, во-первых, рискованно, а во-вторых, смешно. Но не Орд-Лису. То, что никому другому не пришло бы в голову, у него пробуждает азарт.

— Отлично. Можешь отпускать. — Он надевает солнцезащитные очки. — Поглядим, как эти штуки крутятся.