ради чего долго и тяжело трудилась, она увольняется, когда правительственный чиновник предлагает ей плохую должность. Это было связано с ее шляпкой. Желая быть элегантной, она надела на экзамен шляпку, украшенную розами. После чего один из экзаменаторов заметил, что она не похожа на женщину-профессора. Этот упрек вызвал у нее обиду: профессора-женщины должны выглядеть неряшливо, некрасиво? Она парировала, что это первый комплимент, полученный ею после экзамена. Вайс попала в классический двойной капкан, от которого все так же страдали женщины в 1970–1980‑х годах: первое, о чем думал ее экзаменатор, была ее внешность, а не ее интеллектуальные достижения. Разъяренный ее отпором, экзаменатор сообщил о ее наглости начальству, которое сочло достойным наказанием предложить ей низкооплачиваемую должность преподавателя в провинции67.

Если подытожить, в межвоенные годы потенциальные мемуаристки и авторы автобиографий имели возможность оглянуться назад и увидеть существовавшую традицию женских нарративов о детстве. И это придало многим смелости обратиться к этому жанру. Они могли видеть множество примеров, опубликованных как женщинами, так и мужчинами. Как следствие, они заимствовали здесь и там и, стремясь реализовать обширные проекты, иногда создавали длинные, запутанные тексты, в которых сосредоточенность на предмете и последовательность повествования были принесены в жертву серьезности цели. Это явление встречается не только среди авторов-любителей, таких как Лунт, но и среди профессиональных писательниц, таких как Фарджон, Эбботт и Вайс. В основном традиционные мемуары уступили место гибридным полумемуарам. Однако в межвоенные годы полумемуары еще не сложились как освоенный жанр, легко воспроизводимый под копирку, каким он стал после Второй мировой войны.

Женщины, писавшие в межвоенные годы, перестали извиняться. Они заявили о себе. Они заговорили авторитетно. В частности, в 1930‑х годах женщины стали авторами заметных, содержательных исторических мемуаров и полумемуаров. В целом эти писательницы представляли прошлое в позитивном свете. Помимо некоторой ностальгии, наиболее присущей немецким писательницам, оглядывающимся на свое довоенное детство, манера их не эмоциональна, потому что они не исповедуются и не жаждут очищения. В целом авторы сохраняют дистанцию от своего субъекта. Лакомые пикантные детали, которые они рассказывают о себе в детстве, похоже, потеряли свою остроту с течением времени. Рассказчицы иногда дистанцируются при помощи иронии или юмора. Хоть иные — Эбботт, Вайс — и пользуются возможностью излить свои чувства, как правило, они не выражают ни гнева, ни жалости к себе, подобных тем, что мы видели, например, в «Автобиографии ребенка» Ханны Линч на рубеже веков.

Мемуары и полумемуары, написанные женщинами в межвоенные годы, были в целом серьезными, тщательно написанными произведениями, на которые их авторы затратили если не талант, то немалые усилия и которыми они по праву могли гордиться. Все без исключения авторы находят добрые слова, говоря о своих семьях, особенно о родителях, и особенно о матерях. Картина полностью меняется, когда мы смотрим на автобиографии-исповеди, написанные в ту же эпоху — главную тему следующей главы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Межвоенные годы: золотой век психологического автопортрета

Среди автобиографических произведений о детстве, которые женщины публиковали в межвоенные годы, автобиографии — тексты, которые наиболее четко иллюстрируют меняющиеся нормы женской самопрезентации. Действительно, несколько англоязычных работ, опубликованных в 1930‑х годах, дают этим нормам энергичный толчок — можно сказать, за пределы дозволенного — на абсолютно новую плоскость, которая, однако, стала нормой в 1940–1950‑е годы. Взрывая условно «безопасный» жанр детской автобиографии, их авторы позволяют себе беспрецедентную прямоту и откровенность в отношении себя и других.

В 1920‑х годах Габриэль Рейтер в Германии и Северин и Жип во Франции опубликовали сфокусированные на себе произведения в духе «моя история». Впрочем, обладающая обширными связями, социально сознательная Жип дрейфует между жанрами исповеди и мемуаров. В 1925 году американка Гертруда Бизли опубликовала воспоминания-исповедь, чрезвычайно шокирующие для того времени (и запрещенные), которые в большей степени относились к отрочеству, чем к детству, но тем не менее интересны трактовкой детства с точки зрения сексуальности. Следующее американское произведение типа «моя история» — знаменательная книга Мэйбл Додж Лухан «Интимные воспоминания: предыстория» (название, намекающее на содержание) — вышло в 1933 году. Во второй половине 1930‑х годов в англоязычных странах стремительно становятся популярными психологически ориентированные автобиографические произведения-исповеди о детстве. Этому немало способствовало широкое распространение теорий психоанализа. Психоанализ не только подкрепил сформированное в конце XIX века убеждение о формирующем влиянии раннего детства и превратил его в доктрину, но и объявил эмоциональные драмы первых лет жизни самой сущностью бессознательного. Стало модным восстанавливать воспоминания, анализировать их и рассказывать о своем детстве окружающим.

К середине 1930‑х годов сформировалась атмосфера, в которой все больше и больше женщин решались написать и опубликовать «собственную историю», независимо от того, принадлежали авторы к какой-либо из различных психоаналитических школ или нет. Лухан, которая может считаться основоположницей жанра женской автобиографии детства на английском языке, тяготела к теориям Фрейда. Начиная с публикации ее смелых «Интимных историй», на английском языке начинают выходить автобиографии-исповеди, напоминающие ранние французские примеры. Работы, рассказывающие «мою <автора> историю», искренни, нередко очень откровенны, часто разоблачительны и в основном длинны. Зачастую они не заканчиваются на детстве, а переносят историю в отрочество и раннюю молодость автора, где завершаются каким-то знаковым событием, например карьерным взлетом. Среди таких работ — «Хрустальный кабинет» Мэри Баттс (1937) и «Признания иммигрантской дочери» Лоры Гудман Салверсон (1939), за которыми последовали «Дитя леди» Энид Старки (1941), «Поиск души» Филлис Боттом (1947) и «Барашек сбегает» Леоноры Эйлс (1953) сразу после Второй мировой войны. Книги Лухан, Баттс и Салверсон я рассмотрю в этой главе, Старки — в главе 4, а Боттом и Эйлс — в главе 5.

Одновременно в 1930‑х годах несколько авторов преследовали цель воссоздать внутренний мир ребенка, каким они его помнят. В фокусе этих работ не столько «я», сколько «ребенок». Часто авторы преуменьшают или даже слегка запутывают автобиографический характер написанного, как это сделала Джоан Арден в «Детстве» (1913), изменив имена своих братьев и сестер. Некоторые произведения более или менее очевидно находятся на грани между автобиографической и художественной литературой. Эти работы, как правило, сравнительно короткие. Среди таких авторов — английские писательницы Франческа Аллинсон (1937) и Дормер Крестон (1939) и немецкие авторы Агнес Мигель (1930) и Анна Шибер (1932). «Одиннадцать лет» (1934) норвежки Сигрид Унсет во многом соответствует типу, хотя Унсет пишет более амбициозную и длинную работу, цель которой — рассказать историю молодой девушки от начала и до конца. Немка Эмми Балль-Хеннингс также пишет сравнительно длинную автобиографию о детстве и юности «Цветок и пламя» (1938), где пытается воссоздать детский взгляд на