в бригаду Бродяга приехал. Не знаю, откуда он взялся… С новеньких. Зовут Дмитрий Башенин.

— Фотку пришли, милая.

— Пришлю.

В дверь каюты кто-то толкнулся.

— Не могу больше говорить — стучат… — прошептала Вильма. — Пока!..

— Целую тебя, мышонок, — ответил Алабай. — Скоро вместе будем!

Вильма спрятала телефон и торопливо открыла дверь. В каюту вошёл Калдей, и сразу стало тесно — Вильма поневоле села на койку.

— Там девок ебут, — недовольно пробурчал Калдей.

— Так туда бы валил, — Вильма глядела на него снизу вверх.

Калдей принялся расстёгивать ремень на штанах.

— Возиться ещё с сучками…

Вильма поняла, что Калдею просто лень участвовать в изнасиловании. Хлопотно же, суетливо, неудобно: девки рыдают, сопротивляются, кусаются и царапаются… А она — удобная. Покорная. Вот Калдей и припёрся.

— Вставай раком, — распорядился он.

Вильме было о чём думать, пока над ней сопел этот боров. Она не забудет о скотстве Калдея: она обязательно попросит и Алабай — она не сомневалась в этом — убьёт и Калдея тоже, когда явится убивать бригадира Типалова.

30

Гора Малиновая

От Белорецка они двинулись на северо-запад — на недальнюю гору, чья туша вздымалась над лесами, бесплотно истаивая в жарком мареве полдня. Гора называлась Малиновой, хотя сейчас была голубой, с белёсой щетиной скал на трёх своих макушках. Егор Лексеич первым перевёл мопед по броду через бурливый ручей, и потом начался матёрый, дикий, буреломный лес.

Просека почти заросла. Они пробивались в мелкой хвойной поросли, упрямой и колючей. Ветки хлестали по плечам, по лицам, совались в колёса и в рамы мопедов. Порой приходилось перетаскиваться через упавшие деревья. Дорога вела наверх, из земли вылезали камни с острыми изломами. Липла паутина. Жалили комары. Во всю мощь с безоблачного неба жарило бешеное солнце. В конце концов Егор Лексеич не выдержал и отбросил мопед.

— Пешком, блядь, и быстрее, и легче! — решил он.

Дальше они пробирались уже без мопедов — и вправду стало полегче.

За густым пихтарником внезапно открылась каменная река. Длинный поток валунов, изгибаясь, стекал со склона. Казалось, что это искусственное сооружение, какая-то насыпь, но каменная река родилась сама, без участия людей, и она действительно текла вниз — только бесконечно медленно. По пути она сдирала всю растительность, и даже селератный лес не мог тут укрепиться и остановить движение глыб. А глыбы по размеру были разными: и совсем небольшие, и крупные, и даже огромные — величиной с машину. Митя впервые увидел в этом мире силу, которая превосходила зыбкую мощь вегетации.

Маринка ловко и рискованно прыгала по камням, словно белка, и Митя любовался её гибкостью. А Егор Лексеич отставал. Он пробирался с трудом, цеплялся за всё, за что получалось, и часто останавливался передохнуть — сгибался, упираясь руками в колени, и тяжело отдувался.

— Всё, последний мой визит к Петру на эти ебеня… — прохрипел он. — Или я сам больше не потяну, или Пётр в лешака превратится…

Митя уже понял, что они идут к убежищу Маринкиного отца. Тот был конченым Бродягой — но ещё пока не совсем лешаком. Набрав дозу облучения, он почти прекратил общаться с людьми, не выполнял никаких заданий для бригадира, ничего не делал вообще, и Егор Лексеич увёл его жить сюда, под гору Малиновую. Места здесь были совершенно безлюдные, и лесозаготовок тут не затевали: слишком неудобный рельеф для комбайнов.

— Давно ты отца не видела? — осторожно спросил Митя у Маринки, когда они оказались на одном камне.

— Ну, года три, — поколебавшись, ответила Маринка.

— Скучаешь?

— Я и раньше-то его видела шиш да маленько. Когда мелкая была, он то вкалывал, то бухал. Потом на зоне сидел. Когда сбежал, вернулся и у дядь Горы Бродягой работал, его как и не было. Ни фига я не скучаю!

Митя догадался, что Маринка врёт. Может, она и не скучала по человеку, который считался её отцом, но скучала по отцу вообще. А как иначе? Потому она и такая дерзкая — безотцовщина. Не на кого надеяться.

— А как он облучился? — спросил Митя.

— Говорю же — сбежал! — Маринка перепрыгнула на другой валун.

— Не понял, — сказал Митя, перепрыгнув к Маринке.

— Он решил бабла срубить по-быстрому на городских, у них и так всего много. Поехал на Челябу, угнал тачку, чтобы продать, а его загребли. Дали трёшку. Он мотал срок на зоне вроде Белорецка, но где-то под Омском. Сидел-сидел, и надоело. Ушёл. Три месяца пешком пёр домой до Магнитки через леса, ну и облучился с дороги. Припёрся уже Бродягой.

— Он что, не знал о радиации? — удивился Митя.

— Кто про неё не знает? Всё он знал.

— А почему же сбежал?

— По кочану, блядь! — огрызнулась Маринка. — Чё там на зоне делать? Он же не лошара — горбатиться под вертухаями на бризоловой установке!

Митя уже сталкивался с абсурдной самоуверенностью, иррациональным фатализмом и слепой надеждой людей на авось и потому не стал углубляться в эту тему. Маринка перескочила на следующий валун, и Митя за ней.

— А как твой отец с Егором Алексеичем связался?

— Дядь Гора давно хотел бригаду завести, а Бродяги у него не было. Дядь Гора предложил папке пошабашить на него, папка согласился, и дядь Гора стал бригадиром. Лет пять они вместе ездили. Папка хорошо зарабатывал, деньги мамке отдавал. Потом, когда понял, что скоро с катушек слетит, привёл заместо себя Харлея. А дядь Гора нашёл ему здесь, под Малиновой, берлогу.

— Вы куда усвистали? — издалека окликнул Егор Лексеич. — Подождите!..

Маринка и Митя остановились.

— Грустно тебе, что так с отцом получилось? — спросил Митя.

— Нормально. У других и хуже бывает.

— Но я тебе сочувствую, Марина.

Маринка внимательно оглядела Митю с головы до ног. Странный он. И ведь правда сочувствует. Просто так, без всякого подката. Странный.

На их глыбу, пыхтя, перебрался Егор Лексеич.

— Там у ёлок река раздваивается, надо в левый рукав, — сообщил он.

Маринка опять упрыгала вперёд. Непрочные камни качались под ногами у Мити, стукали друг в друга со звуком «клок! клок!». Пахло пылью.

Поток валунов был рассечён островком — уцелевшей возвышенностью с ободранными берегами, и на этой гриве теснился плотный еловый клин. А за его косматыми лапами Митя увидел лежащий среди глыб вертолёт. Старый. Замшелый. С разбитыми окнами и отломанным шасси. Изогнутые длинные лопасти несущего винта растопырились над камнями, как усы огромного жука. Остов погибшей машины и служил жилищем Бродяги. Сам Бродяга — хозяин этого места — молча сидел на валуне и глядел на незваных гостей.

Это был очень худой, но жилистый человек, почерневший от загара. Ботинки без шнуровки. Рваные камуфляжные штаны. Заскорузлая куртка на голое тело. Кудлатая борода и грива спутанных седых волос. Неподвижное лицо. И впалые глаза — будто два пустых и тёмных дупла.

Митя пропустил Егора Лексеича перед собой.

Егор Лексеич и Маринка встали напротив Бродяги, словно он был неким агрегатом, который требовалось привести в действие голосовой командой.

— Здорово, Пётр! — почти крикнул Егор Лексеич.

Бродяга молчал.

— Здорово, Пётр! — повторил Егор Лексеич. — Скажи: «Привет, Егор!»

— Привет, Егор, — помедлив, произнёс Бродяга.

— Папка, это я, Марина! — подключилась и Маринка.

— М-муха… З-з… здравствуй.

Бродяга говорил точно робот — каким-то истраченным голосом. Митя вспомнил лешаков, которых встретил ночью три дня назад. До такой стадии деградации Маринкиному отцу явно оставалось недолго. Вон под курткой на груди тёмная кожа уже зачерствела складками, будто кора. Через полгода этот человек начнёт обрастать мхом и травой, а потом забудет о своём жилище и пойдёт по лесам без цели, как вечно кочующий чумоход.

— Ну что, как настроение, людоед? — преувеличенно-весело спросил Егор Лексеич, присаживаясь рядом с Бродягой.

Митя решил, что он тут лишний. Это не его семья, не его беда.

Он