Иногда мы пересекались за чашечкой кофе в «Печоре» на Калининском, и он вяло спрашивал, не пора ли пое…ся, но я была девочкой пунктуальной, как и положено библиотекарю, и только-только переходила к самому умному, поэтому скромно отказывалась, а он не настаивал, и мы ограничивались медленным взаимным рассматриванием и предвкушением.

Гай смахивал на крысу, но на хищную, сильную и очень опасную крысу. В нем были резкость и злость, которые обычно не встречались у мажорных мальчиков. «Я боюсь тебя». — «Не бойся, я очень нежный».

Говорил, что ему двадцать пять, он родился здесь же, на Арбате, учился в той же школе, что и все они, а теперь снимал на Калининском огромную пустую квартиру.

«Представляешь, живу сейчас с двумя проститутками, двести долларов за час, а со мной они просто так, по кайфу. Е…у и экономлю. Так сэкономлю баксов шестьсот за ночь, потом утром встать не могу». «Вчера мандавошек морил — вышел голый на балкон и обрызгался дихлофосом. Сам чуть не сдох». «Мы с Владом всю ночь трахали жену немецкого посла. Она с мужем поссорилась, сидела на лавочке и плакала, мы подошли, то-се, поехали, говорю. Она так вздохнула — изменять так изменять! И понеслось. А утром, знаешь, я смотрю, как она одевается, и у нее колготки такие прозрачные, и бабочки на них, и ноги… а у меня сил уже нет».

«Я только что с юга, представь, выхожу из моря, как юный бог, и все девки на пляже меня хотят…»

Мы посматривали друг на друга с удовольствием, как на отсроченное пирожное в холодильнике, и немного по-хозяйски: «Что-то попа у тебя подросла, не вздумай растолстеть». — «А ты высох весь, бедолага, пора бы подкачаться».

Осенью встретились на Арбате. У меня были коричневые высокие ботинки с толстыми, постоянно развязывающимися шнурками, и мне самой лень было наклоняться каждые пять минут, поэтому я просила всех знакомых, которые попадались по дороге, и они присаживались на мокрый асфальт и завязывали эти шнурки. И Гай тоже присел, подобрав полы длинного плаща, а потом повел меня в кафе. Мы двинулись к «Аквариуму», он оглянулся по сторонам и сказал — о, вот он кофе. Эти ребята купят нам кофе. И точно, два каких-то бритых парня безропотно расплатились за нас. Он действительно похудел, под плащом оказался мягкий итальянский пиджак (подложенные плечи, закатанные рукава, комиссар Катанья), и, судя по всему, Гай занимал под ним совсем мало места.

«Я сейчас на черном. О, черное, это кайф для настоящих мудаков. Сейчас еду из клуба, мы вмазались и…»

И что-то он еще такое говорил, а я смотрела на темные круги под глазами, запавшие щеки, похудевшие запястья и неожиданно поняла, что время пришло. Мокрый сентябрь, дымная горечь в воздухе — именно сейчас между нами должно произойти нечто особенное, не плановый акробатический этюд, а настоящая встреча после череды невстреч, а потом конечно же любовь. «Поехали к тебе?» — «Прости, малыш, но я сейчас никакой, нужно три дня в ванной отмачивать, прежде чем употреблять». — «Да, столько времени у меня нет, только пара часов. В другой раз».

Оказалось, что времени не было у него. Той же осенью его избили все на том же Арбате, а через три дня он умер во сне.

Я узнала, что он приехал из каких-то Набережных Челнов, в последнее время жил у взрослой некрасивой женщины, и было ему 20 лет. Она сказала о нем — врал, как птица поет. Не врал только про черное и про девушек — их было много на похоронах, красивых и нарядных девушек. А звали его на самом деле очень просто — Роман.

Не испытываю ни малейшего желания заливаться слезами при мысли о нем, потому что более всего в этой истории мне дорог момент, когда удалось почувствовать — «сейчас!..», и это впечатление никуда не делось, я и теперь легко могу вспомнить падение сердца, холод по позвоночнику и знание: «…или никогда».

* * *

Обычно организм мой, как ивовая ветка, бурлящая весенними соками, отличается гибкостью и упругостью — я толерантна и приемиста в вопросах духа и плоти. В том смысле, что легко могу общаться с новыми людьми и ем почти все, что угодно (либо с сыром, либо с вареной сгущенкой), без особого вреда. Иное дело, с похмелья. Тогда дух становится тонким и хрупким, подобно корочке льда, покрывающей лужи после первых заморозков. И стоит наступить на нее, как нога проваливается в жидкое, холодное и грязное. Пример: могу запивать сливками селедку «матиас», и ничего, а с похмелья лишняя чашечка зеленого чая с жасмином вызывает спазмы и необратимое движение продукта вверх по пищеводу.

Вчера меня угораздило. И сегодня утром я проснулась в состоянии тонкости и хрупкости из первого абзаца. Именно после виски бывает такое — нигде не болит, здесь и сейчас все, в общем, неплохо, но внутри себя ты несешь темный сгусток неизвестности, который при неосторожном движении легко расплескать, и тогда тебя поглотит нечто, опасное своей непредсказуемостью. И ты плавно движешься, вся в настоящем моменте, ни в коем случае не оборачиваясь назад и не заглядывая вперед, оберегая содержимое своей головы, сердца и желудка… и вдруг… И вдруг, блин, и вдруг…

Итак, я просыпаюсь в этом хрустальном состоянии, а муж мой уезжает, уезжает. Уехал. А я снова ложусь спать, потому что с темным сгустком внутри очень сложно бодрствовать (от одного этого скрежещущего слова во рту кисло).

И вдруг. Он звонит мне из поезда и говорит, что забыл один из своих паспортов дома, поэтому через границу туда перебраться сможет, а вот обратно — вряд ли. Клянусь, некоторое время я боролась с искушением оставить все как есть. Но потом вспомнила, что денег мне дано на три дня (а если как я люблю, так и вовсе на один), поэтому придется совершить невиданное — встать прямо сейчас, одеться, поехать на вокзал и передать паспорт со следующим поездом через проводника.

Губы мои как засахаренные фиалки — синие и сухие, их не осквернило матерное слово, но в груди билась серебряная змейка и шипела «б…ский извращенец, б…ский извращенец» (ничего обиднее не придумалось). С тем и доехала.

А на вокзале страшно, по-настоящему страшно. Тут и там уроды — увечные, урожденные, моральные. Трясутся, кажут язвы, просят денег. Поезда проносятся со свистом, неизвестно, который мой. Справочный терминал бормочет невнятное, и я ничего не понимаю, вообще ничего. Как во сне — оказываешься в чужом мире, где правят небольшие грязные хищники, а крупный и сытый персонал только делает вид, что поставлен помогать и охранять, а на самом деле норовит в нужный момент отвернуться и попустить, чтобы эти маленькие разнесли на клочки случайного человека. И я, зверек пушистый и беззащитный, добыча в лиловой шляпке, в лапках — сумочка, задираю голову, вглядываясь в электронное табло, и замираю, как суслик, от ужаса. У меня в голове никак не складывается, что такое Бердянск — Кривой Рог — тот ли это поезд, который мне нужен, проходящий ли, едет ли он через нужную станцию и где вообще тот Бердянск и тот Кривой Рог. Наконец решаю, что тот ли, не тот, а название для всякого мужа символичное, поэтому отправлю с ним, с белым единорогом, наколю ему паспорт на заглавное место, и пусть летит, рассыпая искры.

Но до поезда почти час, и нужно как-то пережить в этом ужасе (повторяюсь — мне действительно, до видений, страшно). И я выбираюсь на нужную платформу, сквозь прямую кишку тоннеля, выхожу на воздух — уж лучше замерзнуть, чем дышать теплым ядом вокзала. Наверху лица свежие, провинциальные, и я пристаю к ним как маленькая лодка, — а точно идет, а точно останавливается? Точно! — и я успокаиваюсь. Но тут из тоннеля выныривает — это за мной, наверняка за мной — грязная черная женщина, трогает меня и злобно что-то говорит. Я убегаю, прижимая к груди сумочку и подобрав подол широкой юбки, но она вырастает передо мной из-под земли — может, другая, но с тем же лицом и с теми же словами. Самое странное, что ожидающие люди ничего не замечают, для них как будто не существует этих мутных мерцающих женщин: стоят, разговаривают о чем-то живом, круглом и насущном — о яблоках, что ли.