Я попытался посмотреть одновременно на церковь как постройку и на Церковь как универсальный союз людей и Бога с разных точек зрения, панорамно и крупным планом. Я начал с того, что это дом Бога, и следует учесть, что такое отождествление богословски вовсе не само собой разумеющееся: тогда каждую икону можно посчитать настоящим богом, а каждого святого, при желании, божеством более низкого ранга. В результате христианство превратится в политеизм с элементами пантеизма, поскольку храмы – повсюду. И действительно, ранние Отцы весьма осторожно отождествляли место культа с местом присутствия божества. Слишком сильна была уверенность в «невместимости» Творца неба и земли, о которой нередко говорит Писание. Слишком велик страх смешать пречистое с материей. Но не менее велико было и стремление увековечить в камне события библейской истории, создать с помощью рукотворных памятников сакральную топографию имперского масштаба. Представим себе, что Константин, еще не приняв официально христианство, но пойдя на союз с ним без всяких обиняков, ставил храмы не только в важнейших городах, но и, например, в Мамврийской роще в Хевроне, где Авраам встретил трех ангелов. Такая специфическая логика распространения церковного зодчества, а значит, и Церкви как института, с опорой на троны государей, осталась действенной вплоть до Нового времени и отчасти даже до наших дней.

Столетиями формировались связанные с местом молитвы идеи, жесты, обряды, обычаи освящения постройки, размещения в ней мощей и осмысленного декорирования. Даже масштабные фресковые, мозаичные или витражные циклы Священной истории еще не превращали место собрания верующих в место, в котором реально, а не символически, иносказательно, пребывает Бог. Ключевым стало таинство Евхаристии и закрепление в XI–XIII веках рационально осмысленного учения о настоящем присутствии Тела и Крови Спасителя в Святых Дарах. То есть, когда причащаешься, Бог внутри тебя не символически, а реально, если можно так выразиться, предметно. Поскольку таинство это творится у алтаря, в смысловом центре храма, значит, Бог тоже – здесь и сейчас. Это отождествление в позднее Средневековье выразилось, например, в том, что освященную гостию стали сохранять, вкладывали в специальную дарохранительницу, иногда очень красивую, и выставляли ее на всеобщее обозрение над престолом. Хрустальное окошко позволяло прихожанину видеть Тело Христово в любое время, подобно тому, как он видел его в воздетых руках священника во время литургии: этот жест, называвшийся демонстрацией гостии, появился в богослужении в парижском диоцезе в конце XII века и закрепился на всем Западе. Он даже перерос в настоящий культ Святого таинства, то есть по сути Евхаристии, подобно тому, как возникали специфические культы Страстей, ран Христовых, его сердца и крови. Если же искать какие-то психологические основания этим новшествам, то одним из них, если выразиться по-простому, следует считать желание видеть то, во что веришь. Христианин может из души своей сделать храм для Бога и носить его в себе – это не ересь, а следование заповедям апостольского века. Но западный христианин в XII–XIII веках научился и по-новому смотреть на окружающий мир, на природу, на себя самого. Он по-прежнему глубоко уверен в совершенстве макрокосмоса, Божьего творения, в том, что красота любой птички в какой-то мере отражает красоту божественного мира, как и выстроенная его, человеческими руками церковь. Но он научился также доверять своему физическому зрению, самому благородному из пяти чувств. Возможно, неслучайно, как считают некоторые историки искусства, расцвет готического зодчества в XIII веке совпал с расцветом оптики, которую называли тогда перспективой. Много писали о свете, о зрении, даже специально о глазе и его анатомии. Ученый Петр Лиможский из анатомии глаза даже выстроил настоящий учебник для моралистов и проповедников: «Моральный трактат о глазе». В результате вслед за физикой зрения возникла и специфическая его метафизика. Для натурфилософа и францисканца Роджера Бэкона оптика среди наук о природе обладала таким же авторитетом, такой же доказательной силой, как гостия – в вере. Это сопоставление, при всей видимой частности, по-своему симптоматично: вся сложнейшая архитектура великих соборов призвана была активизировать зрение, концентрировать его на святыне. Неф и хор церкви стали с XII века настоящим мыслительным горизонтом христианина.

Эта новая концепция храма и Церкви, объединяющей общину верующих, ярко отразилась в одном необычном памятнике позднего Средневековья – триптихе Рогира ван дер Вейдена «Семь таинств» (илл. 38). Он был создан в 1440–1444 годах для Жана Шевро, епископа Турне в нынешней Бельгии. Желая почтить родной городок Полиньи, где особо почитали Святое Причастие, он заказал знаменитому мастеру нечто особенное, знак собственного благочестия и личного благоволения к односельчанам. То есть ему хотелось символически изобразить их включенными в большую церковь своего процветающего диоцеза, а тот, в свою очередь, символически включить во вселенскую Церковь. Для этого и понадобилась иконографическая новация. Перед нами три створки, совпадающие с нефами готического собора, возможно, конкретно, Сент-Гюдюль в Брюсселе, но вполне понятного любому зрителю, не только фламандцу. Центральное панно выше боковых, подобно тому, как центральный неф всегда возвышается над боковыми. Перспектива, открытая в XV веке, слегка смещена влево, чтобы выделить на переднем плане распятие, Марий и апостола Иоанна. На втором плане четко различим алтарь, перед которым, стоя к нам спиной, священник поднимает гостию, то есть совершает Евхаристию, главное из семи таинств. В боковых нефах и капеллах под пение парящих ангелов творятся остальные шесть таинств: крещение, миропомазание, покаяние, елеосвящение, брак и священство. Облаченные в соответствующие каждому таинству цвета ангелы своими свитками разъясняют глубокий смысл каждого из этих обрядов.

Будучи личным заказом конкретного епископа, но вместе с тем работой по-настоящему крупного мастера, триптих можно понимать как квинтэссенцию средневековой экклезиологии, учения Церкви о себе самой. Ее храм вмещает в себя и Бога в момент его спасительной смерти на кресте, и его мать, и апостолов в лице Иоанна. Здесь же, начиная с крещения и заканчивая предсмертным елеосвящением (которое на самом деле осуществлялось на дому), протекает жизнь каждого человека, от рождения во Христе до последнего вздоха, который всегда обращался опять же к Богу, с надеждой вернуться на небесную родину. Словно бы только церковь, именно конкретная постройка, и могла придать смысл земному бытию индивида. Визуальный эффект этого удивительного произведения в репродукции, конечно, не воспроизводим, хотя бы потому, что мы должны себе представить его стоящим внутри храма. Созерцание его в таких условиях должно было вводить зрителя в бесконечную череду смыслов, он видел церковь внутри церкви, себя самого рядом со знакомым ему епископом, участвующим в крещении. Его собственная церковь сливалась в его сознании с Церковью, вне которой он уже попросту не мог себя помыслить. И при этом видимом ограничении его мира стенами храма картина вовсе его не принижала, а напротив – возвышала. Нетрудно заметить, что точка зрения художника здесь сильно приподнята над уровнем пола. В результате он смотрит на сцену распятия сверху вниз, у него на глазах его церковь превращается в Голгофу, а гигантский крест возносится к самым сводам, фактически сливаясь с пространством храма. Совмещение нескольких изобразительных проекций в рамках одной перспективной композиции – прием для фламандцев типичный, но здесь он использован с особым мастерством и с особым смыслом. И крест, и фигуры убитых горем Марий и апостола настолько реальны, что общее впечатление – ирреально. Чтобы спастись от этого наваждения, решить эту визуальную загадку, наш взгляд сам собой уходит к той небольшой детали, которая на самом деле обладает здесь центральным значением – творящему Евхаристию священнику. Ибо именно главное таинство зрительно замыкает на себе «перспективу» из шести других. И именно оно регулярно, каждую неделю, тысячелетиями возвращало и возвращает каждого христианина в лоно Отца.