В начале ноября он вернулся в Нью-Йорк, чтобы участвовать в постановке «Новой Магдалины» на Бродвее. Спектакль пользовался почти таким же успехом, как лондонская постановка, публика в конце четвертого акта кричала: «Коллинз, Коллинз!» — он трижды выходил на поклоны перед занавесом. Однако нью-йоркские критики были значительнее, чем их лондонские коллеги, шокированы самой историей об исправившейся проститутке. Обозреватель Daily Graphic писал: «Пьеса столь порочная, столь бесстыдно пропагандирующая такие идеи, никогда еще не ставилась на нью-йоркской сцене». Тем не менееспектакль оставался фаворитом публики и после трех недель в городе отправился в расширенное турне по стране.

Вечером на следующий день после премьеры Коллинз читал «Женщину из сна», сидя за столом на сцене Зала собраний. Согласно New York Times, публика «замерла в молчании, затаив дыхание, слушая чтеца», а «большое число молодых дам смотрели на чтеца тем застывшим взглядом, которым только дамы умеют вцепляться в джентльмена, обладающего литературной известностью». Его слава повсюду опережала его. Когда он шел по улицам Нью-Йорка, по дороге на очередной публичный завтрак его остановил молодой человек, узнавший Коллинза по фотографиям. Молодой человек попросил автограф и немедленно извлек из карманов лист бумаги, ручку и чернильницу. «Как я смогу написать?» — спросил его Коллинз. «Вы можете положить лист мне на спину». Молодой человек развернулся и наклонился, словно они играли в «лягушку». Коллинз был поражен.

Несмотря на слабое здоровье, Коллинз перенес длинные переезды из города в город на поездах. Он даже смог выдержать пятнадцать часов в пути от Монреаля до Торонто, хотя в этом ему помогли сухое шампанское и холодная индейка. В Торонто он испытывал приступы ревматизма и от перспективы посещения Ниагарского водопада был не в восторге. «Что такого особенного делает водопад? Помимо того что я вообще не люблю водопады, они ужасно шумят». Однако в итоге впечатление оказалось ярким.

В начале 1874 года он вернулся из Канады в Соединенные Штаты с намерением отправиться на запад. Изначально он надеялся посетить Солт-Лейк-Сити, центр проживания мормонов, но в итоге добрался не дальше Чикаго. Непрестанные железнодорожные поездки начали сказываться на его здоровье, и он обнаружил, что не может как следует отдохнуть в спальном вагоне. Он без сожалений покинул Чикаго, где его «переутомили скучные однообразные большие кварталы домов из железа и кирпича». Он решил вернуться в Бостон и следующие два месяца читал в различных городах Новой Англии. Сухой воздух этого региона приносил ему ощутимое облегчение. У него ни разу не было болевых приступов, и он почти забыл о подагре. «В вашей стране, — сказал он одному американскому знакомому, — я чувствую себя двадцатипяти летним. В моей я (нередко) ощущаю себя на девяносто пять».

В Бостоне в честь Коллинза устроили прием, на который пришли великие американские писатели Лонгфелло и Твен, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Марк Твен произнес речь, а Оливер Уэйд ел Холмс прочел поэтическую хвалу гостю. Затем каждому джентльмену поднесли конфетную коробку, обтянутую турецким сафьяном, внутри находились фотография и автограф английского автора. Первоначально Коллинз планировал остаться в Америке до конца марта, но новости из Англии потребовали скорейшего отъезда. Домовладелец Марты Радд решил продать строение на Мэрилебоун-роуд, что вынуждало Марту с дочерьми съехать, если, конечно, «мистер Доусон» не пожелает выкупить участок. Коллинз этого делать не собирался, и, хотя у Марты было право на уведомление за три месяца до выселения, теперь Коллинз должен был поскорее подыскать семье новое жилье.

На продолжительном туре он заработал примерно две с половиной тысячи фунтов, десятую часть от сборов Диккенса, но и этого было достаточно, чтобы считать путешествие выгодным. Он заработал меньше, чем мог бы, потому что ради сохранения здоровья реже выступал с чтениями. Но в целом он был очень доволен, завел новых друзей, наслаждался открытым восторгом публики. «Энтузиазм и доброта их были настоящими и превосходили мои самые радужные ожидания, — писал он. — Я был бы самым неблагодарным человеком на свете, если бы не сохранил наилучшее мнение об американском народе». 7 марта он поднялся на борт «Парфии» и отправился из Бостона в Ливерпуль.

Он сошел на берег в Ливерпуле 18 марта и на следующий день был в Лондоне. Он сразу направился на Глостер-плейс, но явно должен был вскоре после этого посетить Марту Радд и дочерей на Мэрилебоун-роуд. В этом скорейшем воссоединении сомневаться не приходится и потому, что девять месяцев и семь дней спустя Марта родила третьего ребенка.

Самой насущной задачей по возвращении было найти для нее новый дом, но не то сама Марта, не то адвокат Коллинза опередили его. Уже через неделю после его прибытия Марта и дети переехали на Таунтон-плейс, в нескольких ярдах к северу от прежнего адреса; это был коттедж в ряду подобных, по соседству с Риджентс-парком; здесь Марта и ее растущая семья прожили следующие пятнадцать лет. Такой коттедж «на боковой улице, прямо рядом с парком» описан в следующем романе. Там было два этажа, по три комнаты на каждом, он был «просто, но симпатично обставлен и полностью окружен собственным крошечным садом». Дом стал основным местом семейной жизни Коллинза. «Работа, прогулки, посещение моей морганатической семьи, такова моя жизнь», — сообщал он Фредерику Леманну. В этом круговороте были и свои преимущества, он считал, что все это помогает ему порой «убежать» от ревматизма. Однако по возвращении он сразу почувствовал влияние английского климата: глаза пожелтели, заболела голова.

Тот факт, что ему приходилось нести ответственность уже за троих детей, заставило Коллинза задуматься о финансах. Не было передышки от постоянного сочинительства, и вскоре после возвращения из Соединенных Штатов он приступил к работе над тринадцатым своим романом. Осенью того же года «Закон и женщина» открыл новую серию выпусков, на этот раз в журнале Graphic. Параллельно он приступил к «новеллизации» пьесы «Застывшие глубины» для журнала Temple Ваг, а также написал рассказ «Роковая судьба» для АН the Year Round, которым теперь управлял Чарлз Диккенс — младший.

Его также заботила ситуация с «проработкой» авторских прав. Он собирался подписать договор с Джорджем Бентли на переиздание всех прежних романов в виде недорого издания, он сказал Бентли, что ему предстоит сделать некие большие платежи «и на горизонте новые расходы»; нет сомнения, что он подразумевал очередного ребенка. Он уже готов был поставить подпись под договором, когда неопытный на тот момент издатель Эндрю Чатто выступил с лучшим предложением. Он согласился заплатить Коллинзу две тысячи фунтов за право публикации всех его ранее написанных сочинений, речь шла о семилетней лицензии с сохранением авторского права за Коллинзом. Это было очень выгодно, и со временем появились издания романов Коллинза по цене два шиллинга, что означало доступность его произведений для более широкого круга читателей, к которому он всегда стремился. Все последующие романы Коллинза также печатались компанией «Чатто энд Виндус».

Третий ребенок, первый сын Коллинза, родился в рождественский день 1874 года. Коллинз сообщил адвокату, что получил «рождественский подарок в виде крупненького мальчика». Ребенка назвали Уильям Чарльз Доусон в честь отца и брата Уилки Коллинза; по новому закону он был зарегистрирован Мартой Радд два месяца спустя. Мальчик вскоре стал известен как «малыш Чарли». Можно вспомнить еще одно рождественское memento. Коллинз заказал маленькие рождественские карточки с поздравлением, под его фотографией упоминались некоторые из его романов. «Счастливого Рождества. “Игра в прятки” и веточка омелы, чтобы сегодня под ней поцеловались. Припомним “Без права на наследство», “Тайну” и прекрасную “Женщину в белом”».