Конечно, сейчас, в 1988-м, въезжая в солнечный Хаддам с надеждами гораздо более основательными, словно зудящими у меня в животе, я уже знаю, чем была вызвана вся эта чертовщина. Я выплатил изрядную дань братству закоснелых дуроломов и, ухитрившись выжить без особых потерь, желал теперь получить, мать их, привилегии. Желал, чтобы все шло по-моему, чтобы я постоянно был счастлив, и бесился, видя, что выходит как-то иначе. Желал, чтобы доставка греческого ковра никак не зависела от замены дворников на ветровом стекле. И чтобы образцовый дух предприимчивости и готовности достойно трудиться, с каким я покинул Францию и Кэтрин Флаэрти, принес мне хорошие дивиденды. Желал, чтобы второй уход моей жены, оказавшийся куда болезненней первого, потому что она и детей увела, стал тем, что я смогу без ущерба использовать себе во благо. Короче говоря, я много чего желал (здесь приведено лишь несколько примеров). И если честно, не уверен, что все это не свидетельствовало еще об одном «своего рода серьезном кризисе», хотя и могло попросту показывать, как чувствует себя человек, только что кризис переживший.

Но сильнее всего я желал, чтобы жизнь прекратила мытарить меня, дала шанс передохнуть, и потому, выслушав Ройли Маунджера, тотчас подумал, а почему бы и не опробовать его идею (тем более что иных путей в будущее предо мной пока не открылось). Я мог принять всерьез мои перечисленные Ройли «достоинства» и позволить им вести меня в нежданное – вместо того чтобы маяться мыслями о минувшем счастье – и, глядишь, тревоги и непредвиденности отплывут от меня, точно листья на волнах отлива, и я пусть и не попаду в круговерть драматических событий, безрассудных неистовств и взлетов joie de vivre[35], но буду хотя бы повседневно доволен настолько, насколько это возможно. Конечно, такие правила поведения суть самая что ни на есть здоровая, гарантирующая самосохранение основа Периода Бытования, а торговля недвижимостью при них – занятие идеальное.

Я пообещал Ройли Маунджеру серьезно обдумать сделанное им предложение – несмотря на то что идея его, как уже было сказано, свалилась мне на голову нежданно-негаданно. Он ответил, что спешить с выбором профессии риелтора мне вовсе не обязательно, что каждый из его коллег пришел к ней своим путем и в свое время, двух одинаковых людей у них нет. Сам Ройли поначалу строил супермаркеты, а до того разрабатывал политическую стратегию для кандидата в сенат штата от Либертарианской партии. Одна из его коллег имеет степень доктора философии по американской литературе, другой прежде шустрил на бирже, а третий и вовсе был дантистом! Работают они независимо, но при всякой возможности объединяют усилия, и это создает чертовски хорошую рабочую обстановку. Каждый наварил за последние несколько лет «тонну денег» и рассчитывает наварить до начала серьезной коррекции рынка (которую предвидит «вся отрасль») еще одну. На его взгляд, – он признает, впрочем, что отдает предпочтение коммерческой стороне дела, – для того чтобы в один прекрасный день проснуться богатым, требуется только одно: «поговорить с людьми из финансового отдела, определить кое-какие ключевые факторы и правильно вложить деньги» – подыскать начатые и незавершенные стройки, задолженности и налоги по которым твоя группа сможет погасить за год-полтора, а затем продать их чохом каким-нибудь заезжим японцам или арабам и смотреть, как к тебе стекаются денежки. «С рисками пусть бухгалтеры возятся, – сказал Ройли. – Ваше дело – сидеть в первом ряду и получать комиссионные». (Конечно, вы можете и сами «принять финансовое участие», и он признался, что принимал. Однако это чревато изрядными потерями.)

Долго размышлять над услышанным я не стал. Если за эту работу брались люди столь разные, может, и мне удастся найти в ней свой подход – руководствуясь, скажем, принципом, что, продавая кому-то дом, ты продаешь ему новую жизнь (и до сей поры мой опыт лишь подтверждает это). Так я смогу выполнить мой изначальный план: сделать что-то для других, не забывая об интересах Номера Один на первых порах его новой жизни, в которой я решил надеяться на малое, рассчитывая лишь на скромные изменения к лучшему и довольствуясь средними результатами.

Через три дня я отправился в офис и познакомился со всеми сотрудниками – они показались мне людьми, с которыми можно работать бок о бок. С невысокой, полноватой в талии лесбиянкой по имени Пег – деловой костюм, мужские модельные штиблеты, шея в складочках, зубы в скобах, груди, как бамперы «бьюика», и выкрашенные в серебристый цвет волосы (это она была доктором философии). С высоким, соль с перцем и голубой блейзер, выпускником Гарварда лет пятидесяти с чем-то – то был Шакс Мерфи, к нынешнему времени купивший наше агентство; прежде он работал в брокерской фирме и все еще владел домом в Виналхейвене. Он сидел, выставив в проход между столами длинные ноги в серой фланели, – один большой, сияющей, бордовой кожи «Оксфорд» уложен поверх другого, лицо красно от джентльменского пьянства, как закат на Западе, я сразу проникся к нему симпатией, поскольку, чтобы пожать мне руку, Шакс отложил потрепанный томик «Патерсона», и я подумал, что жизнь он, скорее всего, видит в правильной перспективе. «Все, что вам требуется, Фрэнк, – это запомнить три самых важных в нашем бизнесе слова, и тогда вы у нас отлично приживетесь, – сказал он, с пародийной серьезностью двигая бровями вверх-вниз. – Дес-позиция, дес-позиция и дес-позиция». Он громко шмыгнул большим носом, выкатил глаза и вернулся к чтению.

Все остальные, кто был тогда в офисе, – двое или трое молодых кандидатов в риелторы и бывший дантист – покинули фирму после того, как спад 86-го превратился в обвал. Серьезных корней в городе они не пустили, деньгами, позволявшими пережить дурной период, не располагали, вот и рассеялись кто куда, скрылись из виду – один поступил в ветеринарную школу штата Мичиган, другой пошел в военный флот, третий вернулся в Нью-Гемпшир, ну а Клэр Дивэйн появилась у нас позже, дабы найти здесь печальный конец.

Старик Швинделл удостоил меня лишь кратчайшим, чрезвычайно поверхностным собеседованием. Это был дряхлый, бледный и мрачный маленький тиран с тонкими волосами и шелушащейся кожей, одетый не по сезону в костюм из сирсакера, – я уже не один год замечал его в городе, но ничего о нем не знал и считал местным курьезом, хотя именно он закулисно руководил моей сделкой с Институтом. Он был также «дуайеном» риелторов Нью-Джерси, о чем свидетельствовали тридцать металлических пластинок, украшавших – наряду с его фотографиями в обществе кинозвезд, генералов и профессиональных боксеров, коим он продал дома, – стены кабинета. Официально отошедший от дел, он тем не менее занимал кабинет в глубине офиса, сидел, сгорбясь над старым, заваленным всякой всячиной столом со стеклянной столешницей, в неизменном пальто на плечах и с сигаретой «Пэлл-Мэлл» в губах.

– Верите ли вы в прогресс, Баскомб? – Старик Швин-делл сощурился, глядя на меня почти бесцветными, голубыми когда-то глазами. Густые усы пожелтели от восьми миллионов «Пэлл-Мэлл», седые волосы на висках еще были густы и продолжали расти из ушей, но на макушке редели, выпадая целыми прядями. Он вдруг пошарил, не оглядываясь, у себя за спиной, стиснул прозрачный пластиковый шланг, приделанный к большому кислородному баллону на колесах, и обернул голову узкой резиновой лентой – так, что крошечный изогнутый кверху патрубок шланга оказался у него прямо под носом. – Прогресс – это наш девиз, как вы знаете, – просипел он, скашивая глаза вниз и берясь за спасительный патрубок.