– Да, Ройли мне говорил, – ответил я.

Никакого прогресса Ройли не помянул ни словом, он рассуждал лишь о рисках, налогах на прибыль и потерях – все они ему решительно не нравились.

– Не беспокойтесь. Сейчас я вас о нем спрашивать не буду, – сказал старик Швинделл и, недовольный притоком кислорода, с трудом повернулся и покрутил на баллоне зеленую ручку, однако и это дало ему лишь половину желаемого. А затем с затруднением выговорил: – Когда пооботретесь у нас немного и кое-что поймете, я попрошу вас дать мне определение прогресса. И если ответ будет неверным, уволю не задумываясь.

Он повернулся ко мне и улыбнулся подловатой улыбочкой, обнажившей коричневые зубы. Поступавший по шлангу воздух мешал ему говорить, но дышал он теперь гораздо ровнее и, надо думать, чувствовал, что в ближайшую минуту не помрет.

– Что скажете? Это честно?

– По-моему, честно, – согласился я. – Постараюсь дать хороший ответ.

– Мне не нужен хороший, мне нужен правильный! – крикнул он. – Да любой выпускник начальной школы обязан знать, что такое прогресс! Вы так не считаете?

– Полностью с вами согласен, – ответил я и не соврал, хоть собственный мой прогресс и протекал с большими заминками.

– В таком разе вы достаточно хороши, чтобы приступить к работе. Впрочем, хороши вы или нет – неважно. В этом городе недвижимость сама себя продает. Во всяком случае, продавала.

И он с еще пущим гневом завозился с дыхательными трубками, пытаясь получше пристроить их в свои старые волосатые ноздри. На чем собеседование и завершилось. Правда, я простоял с минуту, прежде чем понял, что больше он ничего говорить не собирается, а затем откланялся.

С точки зрения чисто практической я сразу после этого разговора вступил на мой сладостный путь. Ройли Маунджер повел меня завтракать в «Пару адвокатов». Для меня начался «период обкатки», объяснил он, длящийся около трех месяцев, в которые я буду получать жалованье (но без страховки и льгот). Любой сотрудник вправе гонять меня по офису с места на место, давая мне возможность изучить относящееся к БДН[36] оборудование и освоить риелторский жаргон. Я буду участвовать в «множественных» показах домов, присутствовать при оформлении продаж, и инспекциях, и показах «для своих» – ради того, чтобы «просто понять, что к чему», – и за свой счет учиться на курсах: «три сотни баксов, mas о menos[37]». А по завершении учебы сдам в трентонском «Ла Квинта» экзамен штата, после чего «мигом получу право на комиссионные и начну рыть носом землю».

– Я и хотел бы сказать вам, Фрэнк, что в нашей работе самое тяжкое, – объявил как-то раз, состроив удивленную физиономию, Ройли, – но, – и он покачал крупной, остриженной «бобриком» головой, – будь она такой уж, черт возьми, тяжкой, зачем бы я тут торчал? Тяжкую работу пусть мудаки выполняют.

С этими словами он оглушительно пукнул в свое обитое искусственной кожей кресло и, ухмыляясь, точно деревенский мальчишка, обвел взглядом людей за соседними столиками.

– Наше дело – риелторство. А реальность — это совсем другое, она относится к тому, когда ты рождаешься и когда умираешь. Нас же интересует промежуток.

– Я понял, – ответил я, подумав, впрочем, что мое отношение к работе будет, наверное, не совсем таким, как его.

Так все и началось. Через полгода старик Швинделл отдал концы прямо на переднем сиденье своего «седана де виль», остановившегося на красный свет на углу Венецианской и Липпицанер-роуд, заднее занимала семья офтальмологов, направлявшаяся на последний перед заключением сделки осмотр дома, что располагается на Хоувинг напротив моего и принадлежал тогда отставному члену Верховного суда штата Нью-Джерси (сделка, естественно, не состоялась). Ройли Маунджер к тому времени уже укатил в Сиэтл торговать долевыми правами на недвижимость, а большинство молодых людей нашего офиса отправилось искать счастья в далекие штаты, я же получил лицензию и начал разъезжать со спецификациями домов по Хаддаму и окрестностям.

Чистая кассовая прибыль и налоговые лазейки суть вещи, конечно, хорошие, однако уже тогда человек мог снять дом за половину того, что потратил бы на его покупку, и многие наши клиенты начали это понимать. Вдобавок – о чем я с таким терпением сообщил Маркэмам, которые ерзают сейчас на своих койках в «Сонной Лощине», – стоимость жилья возрастала примерно на 4,9 % быстрее, чем доходы населения. К этому добавлялось и множество иных дурных знамений. Уровень занятости падал. Экономический рост стал несбалансированным. Число выдаваемых разрешений на строительство резко упало. Как сказал Шакс Мерфи, «добаловались наши проказники». И люди, которые не имели выбора, и те, кто его имел, как я, однако воспользоваться им не хотел, закапывались в землю, готовясь к долгой зимней спячке.

Но, сказать по правде, я был доволен, как то и ожидалось. Мне нравилась моя позиция на периферии делового сообщества, нравилось, что я держусь на плаву вопреки веяниям, о которых и ведать не ведал, когда был спортивным журналистом. Нравилось зарабатывать на жизнь в поте лица своего, даже при том, что я не нуждался в деньгах, – трудиться так тяжко, как никогда прежде, и далеко не всегда зарабатывать помногу. К тому же мне удалось достичь более полного понимания Периода Бытования, я начинал видеть в нем достойную, постоянную, допускающую переделки стратегию обхождения с непредвиденностями жизни – разительно отличавшуюся от попыток идти по ней напролом.

На краткое время я проникся незначительным интересом к коллоквиумам по прогнозированию, посетил статусное совещание Федерального управления по жилищным вопросам и несколько семинаров по контролю над рынком. Я побывал на организованном штатом Круглом столе по риелторству, позаседал в трентонской Комиссии по справедливому решению жилищного вопроса. Я доставлял рождественские подарки престарелым, помогал тренировать детскую бейсбольную команду и даже переоделся клоуном и проехался в цирковом фургоне от Хаддама до Нью-Брансуика, дабы попытаться изменить мнение общества о риелторах, согласно которому они если и не бандитская шайка, то, по меньшей мере, шайка шарлатанов и неудачников.

Но в конце концов я от всего этого отошел. За время моей работы в офисе у нас появилась парочка молодых шустрых коллег, им тоже не терпелось одеться клоунами и показать, какие они молодцы. А я ничего показывать не собирался.

И все же мне и поныне нравится веселое волнение, с которым я вылезаю из машины под свет солнца, что пробивается сквозь кроны кленов, украшая их персидским узором, и провожу заинтересованных клиентов по новой для них, незнакомой дорожке к тому, что их ждет, к пустому дому, внутри которого жарким летним утром прохладнее, чем снаружи, – даже если этому дому нечем похвастаться, и я показываю его в двадцать девятый раз, и у банка он числится заложенным. Я люблю входить в комнаты чужих людей и осматривать обстановку, надеясь услышать довольный стон: «Аххх, а вот это, это мне нравится», – или одобрительное перешептывание мужчины с его женой, когда они видят какого-нибудь болотного кулика, изображенного на панельной обшивке камина, а затем вдруг повторенного в плитках ванной комнаты; или разделять с ними удовольствие от наличия внизу и вверху лестницы выключателей света, оберегающих от увечья мужа, когда он, полупьяный, ковыляет наверх, в спальню, после того как заснул на диване, наблюдая за игрой «Никсов», – жена, которая баскетбол на дух не переносит, давно уж легла.