– Ты прекрасно знаешь, он просто хотел вернуть в магазин обручальное кольцо и поссорился с менеджером.

– Я ничего не знаю.

– О, теперь ты ничего не знаешь?

Ещё не вечер, а уже так темно.

Мутное окошко обращено к северу.

Мысли обращены в прошлое.

Орнитарий в парке. Аист в клетке. Удивлённая голова упирается в занозистый потолок, крылья по привычке разворачиваются, но коснувшись проволоки, болезненно подгибаются, нехотя уходят в подмышечные ангары. Тела, которые Жарченко лишала свободы, тоже не могли потянуться, развернуться, подать голос. Теперь предстояло то же самое проделать с душами – упаковать их в смерть, добросовестно заделать все щели, чтоб не проскользнули обратно, и отправить в небытие скрюченными, задохшимися, без возможности хотя бы поднять голову, хотя бы поднять глаза.

Марина плакала – и чья-то рука вдруг коснулась её плеча. Без тактичной осторожности, не деля на своих и чужих. Простая уверенная мужская ладонь.

*

Сухостой, ожидая подвоха после чудесного освобождения, прислушивался к каждому шороху за дверью.

Стук каблуков насторожил его сразу. По этой лестнице обычно ступали стоптанные набойки с осипшими голосами – обновки у жильцов и их гостей заводились исключительно в сезон распродаж. Май звучал здесь, как прошлогодний август. Женщины района старались покупать на исходе лета то, что нескоро выйдет из моды, до осени успевали надеть туфли всего дважды и после каждого выхода тщательно чистили их, а перед наступлением холодов укутывали в хрусткие белые листочки, прятали в картонные коробки, выбирая наименее помятые.

Всю зиму им снилось, как весной они возродятся новенькими, свеженькими!

Но весной женщины доставали из спячки какие-то сморщенные останки.

Они сокрушались.

Сокрушались зря, ибо мода, несмотря на мольбы, совершала очередной виток и меняла правила игры – капельку, однако из-за этой капельки «то, что будет годно через год» превращалось в «то, что устарело навсегда».

Слегка отставшие за время лёжки подошвы, слегка отставшие от времени соседки сновали по подъезду с пришлёпыванием, с готовностью в любой момент упасть. Шаткий звук был привычен Сухостою, а значит, приятен.

Свежекупленная дорогая обувь стучала, как набат. Инстинкт толкнул занять позицию у дверного глазка и ждать, кто появится. Отчего-то чувствовалось, что шаги не остановятся внизу. Когда показалась голова судьи, оправданный сощурился. Когда появилось тело, он узнал свою освободительницу и обомлел. Своим умишком Сухостой понимал, что в зале суда что-то происходило, но смысл уловил лишь сейчас – увидев дородную фигуру судьи на фоне мутного стекла. Значит, любит!

Никто не любил никогда, а тут нате, пожалуйста! Да ещё какая женщина, маешь вещь!

Для этого обделённого теплом человечка чувство благодарности, как верно уловила Жарченко, было основной движущей силой. Оно двинуло его в коридор, обвило руку поперёк туловища прекрасной дамы, а другую под рыхлыми коленками – и вот уже тощий, весь превратившийся в мускул мужчинка тащит добычу в пещеру, а она, счастливая, утирает румянец со щёк.

Он вставил свой ржавый гвоздик, не говоря ни слова.

Для него была очевидна причина прихода Марины.

Для неё было очевидно, что лучше молчать, дабы не спугнуть единственный секс за три года.

Сухостой умилялся каждой складочке, как будто ему принесли новорождённую долгожданную дочь в особо крупных размерах. Заметив часы с венецианской микромозаикой, он дал себе слово подарить любимой какие поприличнее. Это ж дешёвка недостойная, раз не блестит позолотой, да и крупные слишком, неженские прямо. А купить надо тоненькие, похожие на змейку с овальной головкой, какие нашивала его маменька. Он её не знал, но в детстве, когда видел такие часы, думал, что где-то ходит она со змейкой на руке, поглядывает на стрелки, ждёт встречи с сыном.

*

Красная и взъерошенная Жарченко выбегала из подъезда с одной только мыслью – хорошенького понемножку, больше сюда не приходить, не звонить, в общем, не давать никакого повода судачить о странном освобождении подсудимого Сухостоя.

Киллер!!!! Как только в голову такое пришло?

Холмская всю ночь сидела в интернете.

Брат, заметив свет, зашёл, потоптался, ничего не сказал, но явно остался доволен увиденным. Обычно в это время она читала, слушала музыку или танцевала. Вредные привычки.

Обсуждать прочитанное ей было всё равно не с кем. Члены книжных клубов, в которых она на всякий случай состояла, тратили своё ценное время исключительно на руководства по саморазвитию. Чёрные буквы на белых страницах, выстроившись рядами, как рабы на плантациях, отделяли для них добро от зла. Художественную литературу, где стёрта граница между пороком и добродетелью, они считали выродком в благородном семействе прописных истин. Раз уж некоторым писакам чёрно-белая картина мира кажется слишком плоской, пусть печатают свои излияния серыми чернилами на серой бумаге! Читатель, открывая книгу, сразу будет видеть – эге, туточки ничего не понятно, перейдём-ка лучше к автору, который определился, где у него верх, а где низ. Тьфу ты, низ это ж негатив… Поищем чтиво без негатива… На компасе должна быть всего одна сторона света, тогда везде будет юг, куда ни отправишься.

Музыкальный вкус Веры ещё сильнее отдалял её от людей. В фильмах оперу обожают маньяки (приятно, знаете ли, врубить на полную мощность, когда издеваешься над связанной жертвой). В жизни эту нишу занимают бабки, только глумятся они над целым залом жертв: типичный стариковский запашок заливают литрами просроченного одеколона; набивают ридикюли конфетами в шуршащих фантиках; стараются накануне заболеть, чтобы всласть почихать на избыточно здоровую молодёжь; в полный голос переговариваются с подругами; громко храпят. Маньяки лязгают кандалами, бабки – несданными бутылками. Вот и вся разница. Если не принадлежишь ни к тем, ни к другим, помалкивай, что любишь оперу. Щади обывателя. Он лайкнет фотку с хэштегом #якультурная, ради которой тётки прутся в театр. Он одобрит громкую музыку в пыточной камере как прикрытие для криков. Но он сочтёт диким извращенцем того, кто всасывает удовольствие ушными раковинами.

Худшим извращением были только танцы перед зеркалом.

Ну, ничего, теперь дорогая сестрёнка пополнила ряды овощей, толстеющих под круглосуточным солнцем интернета. Стала понятной. Близкой. Да и будет козырь, если ей вздумается корить его за зависание в сети. Впрочем, пока не было ни единого упрёка, поэтому туз останется в рукаве, скорее всего, навсегда.

Холмская не играла. Она задалась целью прошерстить все фотографии изабелловых левреток: легко ли купить собачку этой породы именно такого окраса?

Взрослых животных, похоже, никто не продавал.

Их парадные портреты по большей части выставляли, разыскивая достойную пару или заказчика на производство щенков.