По ходу рассказа лицо Салли багровеет.

— Где Ремшнейдер?

— А что?

— Я с ним переговорю. Он хороший парень, но иногда его надо приструнить.

Джулия поднимает руку: ей показалось, она услышала шум за дверью, но Салли не обращает на нее внимания.

— Над последним репортажем я работала с Подлизой. Он быстро все схватывает, но иногда ведет себя как подросток. На самом деле, его скорее следовало бы называть Чайником. Но он меня точно послушает.

Когда Джулия на днях спросила Ремшнейдера, каково было работать с Салли Бенчборн, он ответил: «Просто цирк», но это ничего не значит. Монтажеры и продюсеры всегда живут в любви-ненависти: вцепляются друг другу в глотку с почти биологической жаждой крови. Салли зовет его Подлизой, потому что, как она объяснила, он бесстыдно напрашивается на комплименты. А он называет ее клоуном. Издержки профессии. Может, Салли сумеет образумить Ремшнейдера.

Салли застегивает ворот муслиновой рубахи, накидывает «халат федералов» (по ее словам), который Джулия приняла за плащ, и надевает темно-синюю фуражку. А после следом за Джулией выходит в коридор, направляясь к монтажной Ремшнейдера, у которого помещение в предпоследнем коридоре, чуть большее и чуть лучшее, чем у Джулии.

Его дверь закрыта, и изнутри не доносится ни звука.

— Может, ушел на ленч, — гадает Салли.

— Свет горит.

— И верно. — Продюсер трижды стучит в дверь. — Подлиза!

Джулия прикладывает ухо к двери.

— Готова спорить, там кто-то шепчет.

Щеки у Салли раскраснелись.

— Хватит дурака валять, Ремшнейдер.

Джулия поворачивает ручку.

— Тут не заперто, Салли.

Салли, кажется, хочет одернуть Джулию, но сама поворачивает ручку и решительно шагает за порог, колышутся полы мундира. Джулия входит осторожнее. Долгое время обе женщины молчат. Трое сидят на стульях перед тремя экранами: двумя видеомониторами и двадцатитрехдюймовым телевизором. На каждом наушники, подключенные к монитору. На каждом мониторе — одна и та же картинка: деревянный стул в пустой комнате. Подававшийся в наушники звук неразличим для человеческого уха, но позднее Джулия подумает, что разобрала какой-то шепот, обрывки фраз, просочившихся в сухой кислород комнаты. Что потрясает ее, так это слезы. Трое мужчин, Ремшнейдер и двое других, всем за тридцать, а то и под сорок, все семейные, все шутники, любители джаза и рока, все профессионалы высшей пробы, сидят с кроваво-красными глазами, по щекам у них, оставляя дорожки, почти вмятины в коже, текут слезы, словно скатываются каплями кислоты. Рты мужчин раззявлены. Руки вцепились в наушники. «Будто кто-то вонзает им в мозг нож», — думает Джулия.

Птицы перекликаются, как матросы в ночи. Я то и дело просыпаюсь и слышу их свары. Встав, я зажигаю свечу и пытаюсь вести эти заметки, как велела сестра Агата. Она сказала, это мой долг.

Когда я не сплю, мне страшно, а от птичьего гама страх переносить гораздо легче. Он дает мне толику покоя. Не знаю почему. Я никогда не любила ни птиц, ни людей, которые их держат. Птицы — нелепые, болтливые существа. Но я уверена, что эти — мне на пользу. Правда, на глаза они мне ни разу не попадались, и иногда у меня возникает подозрение, что их шум — всего лишь галлюцинация, что за хлопаньем крыльев и визгливыми криками прячется тяжкий груз в моих мыслях.

Странно. Я никогда не бывала в этой долине, но она мне знакома. Если бы сестры в здешнем монастыре говорили на моем языке, они были бы напуганы и изумлены моей осведомленностью. Например, я знаю, что в соседней долинке за горной грядой есть три братские могилы, и еще одна, большая, — здесь, под самой стеной монастыря. Соседней долины я в глаза не видела, но знаю, что одна из могил находится за заброшенным амбаром, выкрашенным поблекшей охрой, и что в ней тела двадцати трех человек: двенадцати мужчин, восьми женщин и троих детей, — все евреи из местечка под названием Сучава. Может, так называется то место, где я сейчас? Другая могила прячется глубоко в лесу, куда не ходит никто, кроме охотников, и в ней, переплетенные, как заросли ежевики, тела трех цыганок, каждая была изнасилована, изувечена и застрелена в затылок. Это старуха, ее дочь и племянница дочери. Умерли они сравнительно недавно, несколько десятилетий назад. И наконец, в третьей могиле, в самой старой, на большой глубине лежат кости девятнадцати турецких воинов. Они спрятаны под прудом, который существует не больше двух с половиной веков. Уверена, сестры об этом даже не подозревают и сочтут мое знание дьявольскими кознями, но оно пришло ко мне самым естественным путем. Так же как я знаю умом, что скопление туч предвещает снег, сердцем я чую, что каждый овражек прячет обломки костей невинноубиенных.

Одна птаха издает непохожий на других шум, словно зовет издалека. Это нежное создание не участвует в ссорах и поет с особым упорством. Она молит меня выйти в ночь, просит пересечь горы и вернуться туда, где я приняла свою ношу. Одна сестра советовала не слушать голоса, даже если они станут окликать меня по имени. Она говорила, мне следует оставаться внутри стен, пока моя ноша не спадет. Но я уверена, зовущая в ночи не таит зла. «Эвангелина», — выпевает она, словно подражая мелодии кантри-шлягера, в честь которого меня назвали родители. Мне так хочется откликнуться! Хочется пойти тропой знания, сияющей у меня перед глазами. Хочется бежать, разыскивая другие забытые души, похороненные в этой земле, словно бесчисленные сокровища.

Днем мои мысли застывают как лягушка на листе кувшинки и отдыхают. Я знаю солнечное местечко в стенах этого промозглого монастыря, и сестры позволяют мне сидеть там, завернувшись в одеяла из волчьих шкур, пока сами они заняты работой. Я сижу и смотрю в небо. Дни проходят в льдистом холоде, но по ночам в моей келье становится жарко. Одна из сестер приходит развести огонь в каменном очаге. Она приносит мне чай и черный хлеб. Никто тут не говорит по-английски, но по жестам видно, что для них я предмет жалости и заботы, а еще я вызываю у них ужас. Всякий раз, заглядывая в зеркало, я понимаю почему. Одни только мои глаза меня пугают. Я никогда в жизни не видела этой женщины.

Если верить календарю, скоро февраль. За ним придет ужасный март, а после — Пасха, с ее кровавым распятием. Несколько недель назад приезжал какой-то человек, и я дурно с ним обошлась, велела убираться. Еще приезжали полицейские, и я просила их не пускать в монастырь посторонних. Но тот человек возвращается, и они его впускают. Мне кажется, он считает меня важной персоной. Я не вправе грубить ему, но он говорит, что будет ждать под стенами до тех пор, пока я не буду готова назвать свое имя и где мой дом. Но что, скажите на милость, это значит?