Ступая по мягкому снегу, я миную часовню. Я еще ни разу так далеко не заходила. Внешние стены часовни расписаны сотнями сцен из житий разных святых и апостолов, возвышения и падения царей Византии, удела человечества грядущих веков в раю и аду. Днем я читаю эти стены, как страницы книги.

Сердце у меня отчаянно бьется, и я прислоняюсь к задней стене часовни. Как только я заверну за угол, меня будет видно от ворот, и моего ночного гостя тоже, — думаю я, вознося собственную молитву. Здешние женщины проводят свои дни в непрерывной беседе с Господом. Наверное, и мне молитва поможет встретиться с тем, что меня ожидает. Какое-то воспоминание шевелится во мне, будто это мгновение напоминает мне какое-то другое, но нет, пустота…

Завернув за угол, я решительно иду к воротам, не поднимая глаз. Скрип снега под башмаками служит мне утешением. Он придает мне внушительности, точно я — колосс, в тишине дробящий льды.

Я не поднимаю глаз, пока не подхожу к самым воротам — каменной арке, высеченной много веков назад. За минувшие десятилетия проход под ней вытоптался, превратился в туннель, ведущий во внешний мир. С наступлением темноты сестры всегда опускают со стороны монастыря замысловатую чугунную решетку. Я заглядываю в озерцо тьмы, скопившейся меж стенами.

— Эй? — зову я.

Никто не отвечает.

Жаль, что я отпустила сестру Агату. Она помогла бы, показала мне гостя. Она зажгла бы фонарь из тех, что лязгают на ветру о внутренние стены туннеля.

Ветер налетает с холмов, и мне приходится преодолевать его порывы, чтобы добраться до запирающей туннель решетки. А там я всматриваюсь сквозь прутья в сумрак меж стенами монастыря и лесом. Мой гость исчез. Никто меня не ждет, но ночь прекрасна. Землю укрыл снег. С неба, кружась, падают первые предвестники надвигающейся метели, и когда я поднимаю взгляд, звезды словно начинают мерцать и стремительно падать вниз. Кто-то спускается к монастырю по склону холма. Сперва мне это кажется иллюзией, сотканной танцем снежинок на фоне ночи, но понемногу фигура увеличивается в размерах, становится яснее, обретает силуэт. Лицо и тело прячутся под накидкой из шкур, как у меня. Внезапно меня пронзает дурное предчувствие. Незнакомка одета как я, но это не я. Она сбрасывает с головы капюшон. Я сбрасываю свой. Снежинки ложатся ей на веки, заставляя их подняться. Открывшиеся глаза белые и сияющие, как снег. Под звездным светом рассыпаются светлые волосы, стянутые в хвост грязной желтой резинкой.

— Клемми, — шепчу я.

Вернувшись в келью, где поспешно набрасываю эти записки сестре Агате, я знаю, что со мной случилось. Я знаю, как сюда попала. И знание это горько.

Я долго бежала через лес, тянувшийся вниз по склону от отеля Торгу. Стволы елей вставали у меня на пути. Было холодно, на мне не было одежды, мне хотелось остановиться и закутаться в занавеску, которую я сжимала в руке, но я не решалась, пока лес не останется далеко позади. В другой руке я держала нож Торгу. Борьба лишила меня рассудка. Мне потребовалось несколько часов, чтобы выбраться из отеля, переползая по кабинам остановившегося патерностера. Мои спортивные штаны зацепились в особо узком лазе, и их пришлось бросить, так что, достигнув нижнего этажа, я осталась в одном лишь бюстгальтере. Трус Торгу больше не показывался. Я пробежала по коридору к вестибюлю, мимо комнаты с его жуткими сокровищами, черепками разгромленных мест, чьи названия еще шептали у меня в голове. Я пронеслась через вестибюль, по пути цепляя занавеску, желая скорей выбраться из этого ужасного места — само слово вестибюль сейчас, когда все миновало, кажется нелепым. И тут я впервые осознала, что, по сути, сам отель — заброшенные руины. Тут много лет никто не останавливался. Я с жалостью вспомнила убитого норвежца. Мне хотелось надеяться, что у него не было детей. А если и были, я молилась, чтобы они никогда не узнали о судьбе, постигшей их отца.

Рывок, и карниз сломался, а занавеска упала мне в руки. Я прижала ткань к нагому телу. По ковру скользнула тень, и я рывком обернулась. Это была лишь птица в небе — ее тень метнулась по комнате. В тускнеющем солнечном свете я оглядела вестибюль. Ветер нанес еловые иглы в открытую дверь и по засаленному ковру до стойки портье. На стойке я обнаружила свою сумочку. В ней оказался пакетик арахиса, корка хлеба и мои записки. Паспорт и сотовый телефон исчезли. Ремешок сумочки я перекинула через плечо, занавеску собрала складками и выбежала за дверь. Ступеньки усыпали осколки стекла, и я порезала ногу, но это меня не остановило. Ничто, кроме смерти, не остановило бы.

Одним духом проскочив веранду и крыльцо, я достигла первых деревьев. Такое я уже проделывала раньше, в темноте, но на сей раз на моей стороне свет. Сквозь ветви я видела в вышине полоски неба, а впереди — уходящий мне под ноги далекий зеленый склон. И что важнее, за стволами я различила маслянисто-грязный «порше», единственное средство передвижения Торгу. В безумной надежде я бросилась к нему и, отшвырнув занавеску, подергала ручку — заперто. Впав в ярость, я разбила кулак о лобовое стекло. Я попыталась взломать машину. Нашла сук и принялась колотить им по стеклу. Сочившаяся из порезанной пятки кровь смешалась с еловыми иголками и песком, и это остановило кровотечение. Слезы ярости катились у меня по лицу. Но я быстро оправилась, заставляя себя вспомнить поездку из Брасова в отель. Торгу вез меня через курорт, где, по его словам, любил отдыхать диктатор. А после, помнится, был луге небольшим строением, какой-то часовней. Туда я доберусь к закату. Надо только бежать изо всех сил, достичь часовни и там забаррикодироваться. Я подняла глаза. Еще несколько минут назад солнце как будто стояло выше, но сейчас быстро садилось, и я слышала, как поднимается ветер… Ветер нашептывал слова, те самые слова, что эхом отдавались у меня в голове. Уронив сук, я ножом Торгу пропорола шины «порше». Непростая задача, но быстровыполнимая.

С ножом в одной руке и занавеской в другой я бросилась прочь, сумочка болталась у меня на плече. Нога болела, но передо мной маячила участь норвежца. Я не могла заставить себя даже вспомнить его имя. За именем возникнет лицо, и боль в нем меня парализует. Холодно было в тех горах, но острые ожоги холодного воздуха придавали мне сил. Дыхание вырывалось у меня изо рта паром. Пока я бегу, не замерзну.

Наконец, когда я уже почти утратила надежду выбраться из леса, деревья поредели, трава стала гуще, и я поняла, что достигла луга с часовней. Во всяком случае, я полагала, что это часовня. Далеко внизу и справа, отчасти скрытый мягким возвышением, маячил угол белого здания. Мне хотелось верить, что, как в кино, оно послужит мне убежищем от зла, но недавние испытания наводили на мысль об обратном. Торгу не страшны святые места или предметы. В свою коллекцию жутковатых артефактов он собирал обгорелые иконы. Он отражался в зеркале. Он любовно гладил крест у меня на шее. Нет, мне скорее поможет стрип-бар или бордель. Стыд и ярость тошнотой подкатили к горлу. Я все еще слышала странный голос. Даже тогда, в сгущающихся сумерках на краю луга, под сенью темных елей, я чувствовала, что тону в море грязных скабрезных слов.

Ступая по траве, я осознала другую опасность. В лесу у меня было где спрятаться. А на открытом пространстве почти голую женщину трудно не заметить. Сколько еще жертв сумели сбежать и добраться так далеко? Мне в голову пришла мысль о будничных насильниках, садистах и случайных убийцах, но у меня был нож. Тем не менее я решила хотя бы как-то прикрыться. Чудовище может забрать у меня жизнь, но больше не лишит достоинства. Бесчисленные женщины — христианки, мусульманки, еврейки, буддистки — безвинно убиты, хотя и были укрыты лишь собственной кожей. Я не стану одной из них. Присев в траве, я ножом разрезала ветхую красную занавеску на две полосы. Одну я завязала в качестве юбки узлом на бедре, другою накинула на спину и натянула на лопатки, двойным узлом завязав спереди, чтобы спрятать черный бюстгальтер, не созданный для тягот румынских предгорий. И сразу же почувствовала себя лучше.