Мы успокоили его, что ничего такого нам не нужно, всё у нас уже имеется в достаточном количестве. Синюю папку, как синюю птицу, я несла в руке и она мне даже поднимала настроение своим деловым видом. Хотели просто поглядеть, строится ли тут вообще чего, или у фирмы лишь распечатки. На такое меланхоличный менеджер не обиделся, но близко к строящемуся объекту не допустил.

Постояли, посмотрели, даже немного походили вокруг да около — стройка и есть стройка, скелет будущего здания в виде железных штырей, на которые нанизываются, как бусины на нитку, бетонные плиты, а затем обкладывают кирпичом — и есть «монолит». Полгода, год — дом готов.

Теперь надо было решить: хочу ли я стать ивантейкой. Жить на Колхозной улице с любимым мужем. Если мы всё ещё планируем жить вместе. Потому что одной мне, конечно, всё оно ни к чему…

Туристический проспект большого внутреннего путешествия. Ваде-мекум. Я в Ялте, но я в сотне мест одновременно. На всех клетках шахматной доски сразу.

Не морочьте мне голову, Йозеф Вильгельм Фридрих Шеллинг. О вас всё известно. Стал профессором в 21 год, был женат на общей музе чуть не всех йенских романтиков, Каролине Шлегель. А дочь — я забыла, как её звали — умерла в юности.

Автор тоже есть бог внутри своего текста, и, когда мы говорим, что бог умер — когда переживаем свою покинутость им, осваиваем опыт оставленности, сиротства, быть может, его удаление всего лишь равно тому, как автор ставит точку и обращается к другим делам. Бог просто вышел покурить.

Так и витые спирали дыма слоятся под потолком и уплывают с балкона в Ялту 2004 года от Рождества Христова.

Я ужасно давно живу на свете. Вы просто не представляете, как давно. Я родилась в допейджинговую эпоху. Мобильники снились сказочникам. Интернет носился в воздухе, как наваждение. Я до сих пор помню свой первый компьютер. На краешке монитора виднелась обнадеживающая надпись: «low radiation», низкий уровень радиации. Утюг нагревался двадцать минут. Чайник на плите — примерно столько же. Микроволновок не существовало. Когда отключали свет, в доме зажигали керосиновую лампу.

Стены вагонов, станций и эскалаторов Московского метрополитена имени В.И. Ленина были чисты, как слеза отшельника — ни единого рекламного плаката, лишь «Правила пользования» и «Схема линий».

Магнитофон с бабинами — огромными катушками магнитной ленты. Мультфильмы на белой простыне, натянутой отвесно — стрекотал диапроигрыватель. Слайды. Грампластинки. Я ж говорю, люди были счастливее.

Электронная почта? Сайты? «Живой журнал»?

Да что вы!

Спутниковое телевидение? Сто двадцать, двести, триста каналов?

Большой пучеглазый телевизор на длинных тонких ножках, с рогами антенны. Шесть каналов, а, они назывались «программами».

— Так, когда у нас новости?

— Посмотри по первой программе.

Чтобы переключить, приходилось с силой поворачивать рычажок, с треском он клацал. Пальцы потом болели.

Нет, их было сначала три, потом только шесть, тех программ, передачи шли утром и вечером, днем, когда трудящиеся всё равно на работе, по телевидению транслировалось радио, а в качестве видеоряда — статичная разноцветная таблица, похожая на буддийскую янтру. Созерцая её, можно было, наверно, достичь просветления…

Да что там, даже и те времена я помню, когда мысль, будто питьевую воду станут покупать в пластиковых бутылках, ассоциировалась с галактической войной и казалась столь же невероятной.

Я сама — понимаете ли вы, что это значит? — смеялась, когда кто-то из домашних принес в дом эту весть как шутку.

В супермаркете, проходя между длинными рядами, где, как солдаты неведомых войск, в шеренги, в пробковые пластмассовые затылки друг другу стоят двух, трёх, пятилитровые бутылки из прозрачного белого, голубоватого, зеленого пластика, я уже не смеюсь так беззаботно. А у вас не возникает подозрения, что в какой-то момент всё пошло сильно не туда?

Я доживу до тех времен, когда будут продавать воздух.

Считайте это предчувствием.

Что ещё делать в Ялте, как не смотреть на море? Думать о цветах, о пчелах. О чае. О мяте. О собственном имени. Об окружающем мире.

Если бы я захотела, разрешила себе, позволила, отважилась записывать прямо всё, что придет в голову, чем, собственно, и занимаюсь уже больше полусотни страниц, только ещё окончательно обесточить внутреннего редактора, придушить цензора-цербера — пришлось бы заполнить байты и байты своими размышлениями.

Мне никто не давал такой санкции.

Придется, видно, и дальше обходиться без неё. Мама спросила: как же ты там будешь одна. Словно я в первый раз ехала одна! В восемнадцать лет через всю страну в Новосибирск четверо суток, потом из Новосибирска в Ангарск ещё четверо — ничего.

А тут, уже разведенная взрослая дочь собирается на две недельки в Ялту в хорошо обустроенную квартиру знакомых, и как же она там будет одна. Действительно.

Она попыталась защититься от моего вечно слишком напористого в обращении с домашними тона: «Ну, я хочу сказать, не скучно ли тебе там будет?..»

Милая моя мама. Если бы ты только знала, насколько полнее, занимательнее, ярче, глубже именно наедине с собой я переживаю все те события, которых слишком много. В состоянии отсутствия всех, когда никакие сбои и сбивки невозможны. Я гляжу часами на море и на камни. И, конечно, перед моими глазами всё равно случаи в Москве. Так неизбежно.

Я толкнула стеклянную дверь, устремилась к охраннику, тот поднял усталые очки.

— К Вере Петровой, — отбарабанила раньше, чем страж успел раскрыть рот.

— Девятый этаж, кабинет девятьсот двадцать восемь, — сказал вохр, протягивая какой-то квиток. — На обратном пути не забудьте отметиться.

Я и так меченая. Схватила бумажку и повернулась, чтобы бежать по лестнице, да напоролась на Веру.

— Сейчас, подожди, — тихо сказала она и вернулась к разговору со старушкой.

Старушка ещё недавно, можно сказать, на днях — была женщиной. Недавнее прошлое чувствовалось в осенней гладкости прически — собранные аккуратным узлом уже начавшие редеть волосы поблескивали в тусклом матовом свете холла.

Серые, посаженные в морщинистые мешочки век глаза смотрели кротко и ясно, лицо гладкое и чистенькое, весь опрятный неброский облик — стоптанные башмаки, светлокоричневые трикотажные колготки, синяя юбка, блуза, куртка — сквозь всё убранство, казалось, можно увидеть и нижнее белье, и само тело, лёгкое, сухое, песочное.

— К сожалению, наш портфель заполнен на долгие месяцы, — мягко и тускло бубнила Вера.

Авторша. Странно. Старушка совсем не выглядит бойцом крупного древоточащего отряда графоманов, что осаждают днями и ночами редакции и издательства.