Пригласил меня к себе домой. Жили Ковшуны скромно, но уютно; жена у него оказалась особою весьма спокойной, довольно красивой, все же какою-то неприметной, словно чем-то запуганной.

— Наш Даня как божье лето, — только и сказала она.

Данько в самом деле сидел за столом и в поте лица корпел над учебником. Книги лежали перед ним горой, и я только теперь понял, почему он так уверенно и толково отвечал на уроках.

— Это что, правда, Данько? — уставился отец на сына. — Это правда, что мне гражданин учитель говорят? Да я с тебя, барбоса этакого, семь шкур спущу! Я тебя породил и воспитываю денно и нощно не для того, чтобы ты у меня дубиною рос, обормотом этаким, а чтоб из тебя настоящий патриот… идиот ты этакий, вырос! Я не позволю, чтобы ты меня перед честным народом срамил… Я свой век прожил честно, ни одна собака не посмеет поганого слова на Ковтуна брехнуть, а ты мне будешь весь престиж портить?!

Я уже был не рад, что завел с Ковтуном этот разговор. Данько сидел бледный как мел, а я безуспешно старался как-нибудь загладить свой промах.

Ковтун будто не слышал моих слов. Он наступал на сына:

— Подлая твоя душа! Что из тебя вырастет, идиота? Патриот из тебя будет? Мот! Мот и хулиган! Я тебе все условия создаю, мать твоя денно и нощно трудится, чтоб из тебя человек вырос, а он, значит, хулиганит за мое почтеньице…

Деревянным языком Данько поклялся, что больше не будет, что все свои ошибки исправит.

— Смотри мне, подлец, пусть только услышу хоть единую жалобу, я не посмотрю, что ты мне сын! Лучше я пойду на преступление сейчас, нежели свершу преступление перед народом, воспитывая этакого оболтуса!..

Таково было мое первое знакомство с Ковшуном.

После этого Данько словно подменили. Стал флегматичен, как суслик и, как рыба, молчалив. Не скоро я его разговорил хоть малость.

— Я уже понял свои ошибки. Вы только отцу как-нибудь скажите, а то ничему не верит.

А старый Ковшун сделался мне настоящим приятелем.

Чуть только встретится — за полкилометра шапку с головы, улыбка до самых ушей.

— Мое почтеньице! — и обеими руками долго трясет мою руку. — Ну, как там Данько мой?

— Молодец Данько! Лучший ученик в классе.

— О-о-о! У меня небось не поскачет. Я, за мое почтеньице, вольнодумствующий дух выбью. Я непорядка не потерплю. Тебя раз учат — так расти патриотом. Вон оно как!

На мою беду путь к школе пролегал мимо потребобщества, а мои уроки начинались как раз тогда, когда и у Ковшуна служба. И хочешь не хочешь, я вынужден был слушать все это ежедневно. Пробовал пораньше отправиться в школу, но ничего не выходило. Ковшун будто подстерегал меня. Только поравняешься с потребобществом, и тут же:

— Мое почтеньице! Как там Данько мой?

Данько окончил десять классов. И окончил успешно. На выпускном вечере подвыпивший Ковшун цепко держал меня за пуговицу пиджака и рассуждал:

— За мое почтеньице, Данько школу окончил. Я ведь разгильдяйства не потерплю и разного там. обормотства. У меня, брат, расти патриотом, не то душа из тебя вон! В финансово-экономический институт метим…

И, оглядевшись по сторонам, таинственно:

— Как вы думаете — проскочит? А? Или, может, кому-нибудь там надо подмазать? А? Не слыхали?

Но Данько не стал ждать батькова подмазывания. Отпраздновав выпускной вечер, собрал чемоданчик и пропал куда-то из города. Вот уж переполошился старый Ковшун! Встретил меня бледный, растрепанный.

— Мое почтеньице! Слыхали про горе мое? Как в воду канул… Хоть бы где труп обнаружился, тогда б я, может, меньше страдал. А жена, поверите, как свечка тает… И главное, ни слуху ни духу…

Как-то через месяц я повстречал Ковшуна.

— Мое почтеньице! А! Вот они детки какие теперь. Патриоты из них будут? Обормоты! Небось слыхали? Не спросив у отца-матери совета, дозволения, махнул мой Данило в военное училище. Письмо прислал — курсант. Ну, не мерзавец ли?

— Почему? — удивился я. — Пусть учится. Если ему это по душе.

— Я ему, обормоту, и думать запретил про разные там училища да разучилища! Говорю: «Батько за весь свой век горла петуху не перерезал, и ты не будешь воякой». Да где там!.. Самочинно подался. Прислал вот письмо: полевая почта такая-то… такому-то… Шукай ветра в поле. Нашел бы, как барбоса на сворке домой приволок. Жди от него добра, ежели он чуть на ноги встал и уже отца-матери не слушается! Будет из него патриот? Идиот!

Началась война. Тише воды, ниже травы был Ковшун. Я тогда уже в райкоме партии работал. Еще ниже стал мне кланяться кооператор.

— Мое почтеньице! Ну, что вы скажете? Наступает вражина, вовсю прет, паразит! Что делать, что делать?! Я ведь нестроевой, белобилетник, жена у меня тоже болезненная, можно сказать, психичка, слышать не может того, что передается по радио. Не пора ли мне в глубь страны? Как вы думаете?

И он эвакуировался, одним из первых выехал из района. На самых лучших лошадях, принадлежавших кооперации. Но далеко Ковшун не уехал. Обосновался в селе у знакомого, дождался вступления немцев н город и на другой же день воротился. Да только не в собственную квартиру, а сразу же занял особнячок, где размещался райпарткабинет. И в тот же день явился в немецкую комендатуру. Одни говорили, будто он сам туда явился, другие утверждали, что его немцы разыскали и в легковой машине в комендатуру привезли, но как бы там ни было, а только вышел Ковшун из комендатуры бургомистром.

Трудно было бы найти фашистам еще такого бургомистра во всем районе, каким оказался Ковшун. Он будто специально был создан для такой должности.

В то время не нужно было строить, Ковшун за время своего хозяйничанья ничего и не построил. Тогда надо было как можно больше разрушать. И Ковшун в этом деле превзошел самого себя.

В ту пору не надо было беспокоиться о благосостоянии населения. Ковшун и не беспокоился. Фашисты ставили задачу как можно больше народа уничтожить, и Ковшун это делал тщательно и умело.