Не будучи солдатом, не перерезав горла ни одному петуху, он обескровил весь район, уничтожил тысячи людей, угнал сотни парней и девчат на каторгу в Германию.

О, как я жаждал сейчас хоть бы разок повстречать Ковшуна! Сколько засад мы на него устраивали, но он был хитер, как сам сатана. Никуда не выезжал из города, в дом к себе никого не допускал, без охраны не ходил даже до ветра. Однажды нам все-таки удалось подсунуть ему под стол в райуправе магнитную мину замедленного действия, но и это оказалось впустую. Мина взорвалась как раз в тот момент, когда Ковшун зачем-то вышел из кабинета. После этого он стал до того осторожным, что сумел сберечь свою шкуру и увезти ее как трофей самому Гитлеру в Германию. Поэтому неудивительно: в какой уголок городка мы ни совались, всюду видны были дела рук Ковшуна, всюду его проклинали, всюду его ненавидели.

Когда мы вернулись в райком, солнце уже клонилось к западу. Кривоглазый Трофимыч большими ржавыми гвоздями прибивал к двери лоскут серой бумаги, на котором собственноручно полупрописными, полупечатными буквами вывел: «Райком КП (б) У».

Одна из комнат была уже приспособлена под кабинет секретаря райкома. В ней приятно пахло свежевымытыми полами, со всего дома сюда были снесены уцелевшие и наскоро отремонтированные тем же Трофимычем стулья, длинный тяжелый стол был покрыт неизвестно где раздобытой красной скатертью, а в углу стояло знамя нашего партизанского отряда. В кабинете— тихо, прохладно, ведь в окнах ни единого стекла…

Мы с Овчаренко переглянулись и уселись за столом, как в старые добрые времена.

Не успели обмолвиться словом, как под окнами райкома заурчал мотор, зафыркала и остановилась машина. Выглянув в окно, я увидел, что из кургузой зеленой машины-жучка вылезают военные. Трое из них широким, размашистым шагом направились к крыльцу райкома, четвертый, видимо шофер, остался возле машины. Спустя минуту они в сопровождении Трофимыча вошли в кабинет.

Впереди шел молодой, высокого роста подполковник. Голубые петлицы, голубые погоны, голубой околыш фуражки, голубые, как незабудки, глаза — он был настолько красив, что невозможно было оторвать от него взгляд. Лихо козырнув, авиатор громко поздоровался, назвал свою фамилию.

— Перебазировались на ваш аэродром. Так что просим любить и жаловать.

— Очень рады, очень рады, — бормотал я, с силой встряхивая руку красавца подполковника. Я действительно до глубины души был взволнован и тем, что к нам прибыл этот высокий красивый офицер-летчик, а также и тем, что мы не ошиблись в своем предположении и виденные недавно самолеты приземлились на нашем аэродроме. Я был безмерно счастлив: ведь на нашем аэродроме снова обосновались советские самолеты. К волненью и радости прибавилось и приятное ощущение гордости, что именно здесь, у нас в городке, расположилась авиационная часть, а это также свидетельствовало о том, что наш райцентр что-нибудь да значил.

Поздоровавшись с Овчаренко, подполковник представил своего начштаба — солидного одутловатого майора.

Позади них стоял молоденький старший лейтенант с вздернутым носиком и быстрыми глазами. Он взволнованно и загадочно улыбался — поднял руку к козырьку фуражки да, видимо, так и забыл ее опустить. Что-то знакомое, до боли знакомое почудилось мне в облике этого лейтенанта. Я взглянул на него мельком, внимание мое было сосредоточено на подполковнике и майоре. Как-то загадочно и торжественно улыбнувшись, подполковник широким жестом твердой руки, с неким шутливым полупоклоном, указывая на молодого офицера, сказал:

— Ну, а этого молодого человека, я думаю, можно и не представлять. Наверное, и так узнаете?..

Только теперь я внимательнее взглянул на старшего лейтенанта.

— Данько! Данило Ковшун!

— Точно так, Андрей Петрович! — молодцевато щелкнул каблуками Ковшун и резко опустил руку, отняв от фуражки.

У меня даже в глазах зарябило от орденов и медалей, малиновым звоном звякнувших на груди у летчика.

Мы с ним троекратно расцеловались крест-накрест. Как-никак — мой ученик, боевой и бесстрашный воин. А после, когда я выпустил его из своих объятий, почувствовал какую-то горечь на губах, будто от стебля полыни. Невольно опустил глаза.

А подполковник продолжал, неторопливо, твердо, будто чеканя слова:

— Вот так, Андрей Петрович! Мы знали про вас, далеко были отсюда, а знали. Много о вас рассказывал старший лейтенант. Отцовский дом прошел мимо — к вам первому заявился. Верил, что вы здесь.

И, вытянувшись, уже официально:

— Спасибо вам, товарищ секретарь, за то, что воспитали такого доблестного воина-офицера, каким является наш Даниил Ковшун. Старший лейтенант Ковшун в боях за Родину уничтожил лично… всего двух самолетов ему не хватает для получения звания Героя Советского Союза.

Данько Ковшун краснел, как-то смешно и недовольно морщился.

— Весьма рад, весьма рад, — отвечал я подполковнику, а у самого вместе с радостью где-то глубоко засели и горечь и обида… «И он сейчас узнает самое страшное».

Данько Ковшун, словно угадав мои сомнения, улучив момент, спросил:

— Про стариков моих не слыхали? Живы они?

Мы с Овчаренко хмуро переглянулись, сделали вид, что не слышали вопроса.

— Как наш аэродром, товарищ подполковник? Бурьяном еще не зарос?

— Ничего. Ям только понарыли фашисты. Вы, товарищ Ковшун, можете заехать к своим родителям. Шофера отошлете сюда.

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Данько молодцевато вскинул руку к фуражке, бросил счастливый взгляд на меня и повернулся к двери.

— Данило! — позвал я, спохватившись. — Погоди минутку.

Он сразу как-то обмяк, остановился, посмотрел на меня озабоченно, выжидающе.

— Не нужно никуда ездить…

Данько побледнел, порывисто сделал шаг к столу.

— Они… погибли?!

— Хуже, Данило…

Я старался не смотреть лейтенанту в глаза, но в то же время не мог оторвать взгляда от выражения боли, отчаяния, ужаса, что в один миг появилось в его глазах. Затем все это в какую-то долю секунды сменилось растерянностью, напряженной работой мысли, смесью догадки и страха. Он, будто слепой, подошел к столу, натолкнувшись на него:

— Что с ними? Что — хуже?..

И вдруг его взгляд стал совсем по-детски ясным, глаза округлились, не вмещая удивления и страха.

— Продались?..

Я мрачно кивнул головой.

— Удрали с фашистами.

Данько некоторое время смотрел на меня невидящими