Давно стемнело, оба ожесточенно трудились, одна перед мольбертом, другой – с блокнотом на коленях.

Я удалился на кухню и стал готовить ужин на троих. Нарезал мяса на бифштексы, промыл овощи для салата, выставил на стол пикули. Возиться с супом не счел нужным – просто настругал побольше сыра тонкими ломтиками.

Все было готово, а они не спускались.

– Ужинать пора, – крикнул я, поднимаясь на второй этаж.

– Я приготовлю, – выскочила навстречу Акико. Осита кинул удивленный взгляд на улицу: за окнами уже царила темень.

– Все готово. Осталось только мясо поджарить.

Я откупорил бутылку вина и нарезал хлеб в самый раз для тостера.

Акико зашла на кухню, растерянно озираясь. Я понял, что сейчас она не помощница, и сам стал жарить мясо, уложив на сковороду три куска, а своих друзей попросил подсушить хлебцы в тостере.

Своеобразная получилась трапеза. Трое сидели за круглым столом; в царившем безмолвии раздавалось лишь клацанье столовых приборов.

Я молча ел: сказать мне было нечего. Моих сотрапезников переполняли мысли, которые они не могли выразить словами. Со мной творилась какая-то перемена. Изнутри накатывало нечто, что я принял за опустошенность. Что бы это ни было, оно было слабо и переменчиво.

– Я закругляюсь.

Я предполагал, что теперь, по завершении ужина, посуду помоет хозяйка.

– Я все приберу, – вызвался Осита. Я кивнул и отправился домой. Один.

Через полчаса на пороге появился Осита. Акико подвезла его на своей легковушке. Я как раз сидел в одиночестве и пил коньяк.

– Теперь мне хочется рисовать.

Акико развернулась на сто восемьдесят градусов и укатила. Осита нетерпеливо скинул туфли и с мальчишеским рвением взялся за альбом.

Я не стал ему мешать. Картины, которым требуются два создателя, – и не картины вовсе. Акико с Оситой не рисовали, их занятие называлось несколько иначе. Взглянув на работу Акико, я наконец начал понимать, почему ее живопись производила на меня столь неоднозначное впечатление. Для истинной живописи ей не хватало напарника, человека наподобие моего знакомца. Если двое в одном и том же месте находятся бок о бок, это еще не значит, что они вместе рисуют. Я бы тоже так мог, но все равно я рисовал бы один.

Неким образом эти двое друг друга дополняли.

Я потягивал коньяк и глядел в огонь. Мой гость сидел на диване, погрузившись в мысли.

Я начинал хмелеть, но набраться не успел: вовремя сунул пробку в горлышко коньячной бутылки.

– А почему на той картине твое лицо?

Голос Оситы раздался откуда-то из-за спины. Я подкинул поленце в огонь.

– Спроси Акико.

– Ладно, спрошу.

– Я ложусь. Если хочешь, устраивайся на ковре у очага. Матрас в японской комнате, в шкафу.

– Отлично.

Осита улыбался как мальчишка. Мне даже стало завидно.

Завтра мало отличалось от вчера. Так продолжалось несколько дней. За мной будто неизменно следовала тень, отчетливо видимая тень. На пятый день позвонила Нацуэ.

– Я за тобой заеду.

Похоже, она говорила из машины.

– Это еще зачем?

– Понадобилась твоя помощь. Не можем решиться на продажу картины.

– Действуй на свое усмотрение.

– Я в растерянности. В отношении твоих картин это со мной впервые.

«Нагая Акико». Интересно было бы взглянуть на того, кто пожелал ее приобрести.

– Вы не станете возражать, если я перепродам ваше полотно?

На вид мужчине было лет пятьдесят. Весьма заурядная внешность, если не считать проницательных глаз. Фамилия его, равно как и положение в обществе мне были неизвестны. Он протянул визитную карточку, которую я едва удостоил вниманием.

– Я покупал не для продажи. Но когда она поселилась в моем доме, меня стали терзать опасения, что она проклянет меня. Я хотел попросить вашего разрешения продать ее, если мне вдруг станет страшно.

– Как вам угодно. Я не вправе за вас решать.

– Правда? Цепа, которую я за нее заплатил, не столь высока, и – видите ли, – продав картину, я получу весьма солидную выгоду.

– Очень надеюсь. Однако я допускаю и обратное.

– Исключено. Любой музей в Америке или Европе предложил бы за нее приличную цену.

– Это не моя забота.

– Понимаю. Человек улыбнулся.

Я взглянул на холст, где была запечатлена Акико.

Обнаженная на полотне была не столь живой, какой казалась в студии. Это уже не та картина, в которую я вылил всю свою душу, всю до капли.

– Картина не может никого проклясть.

– Если так, то я готов прожить с ней остаток дней. Похоже, мы договорились. Место, выбранное для портрета, мне показалось странным.

– Она переменилась с тех пор, как покинула мастерскую. И снова изменится, когда вы перевесите ее на другое место. Это полотно всегда будет таким.

Человек взглянул не на картину, а на меня. Я вздрогнул – столь проникновенным был его взгляд.

– Хорошо, – сказал он, внимательно меня изучая. – Я получил согласие автора.

До меня донесся голос Нацуэ, потом голос владельца галереи.

– Хотите попрощаться?

– Пройденный этап.

Затем я встал, и человек протянул мне на прощание руку. Немного помедлив в нерешительности, я пожал ее – не больше чем касание плоти о плоть.

Из галереи я вернулся в номер, который сняла для меня Нацуэ. Та молча шла рядом.

– Мы ее продали за семьдесят миллионов, – сказала моя спутница, когда мы оказались в номере. – Не знаю, много это или мало. У нашего покупателя вес в обществе и солидная репутация в кругу коллекционеров: он весьма разборчив. И все равно господин Йокояма колебался, продавать ли картину – не слишком ли мы поторопились.

У меня сложилось сходное впечатление. Йокояма – владелец галереи. Когда я вышел из тюрьмы, этот человек снабжал меня всем необходимым, чтобы я продолжал заниматься живописью.

– Господин Йокояма в этот раз не думал о торге. За картину предлагали сто миллионов.

– Раздевайся.

– Что?

– Меня не волнует картина. Я хочу увидеть тебя без одежды.

– Проснулось желание рисовать?

– Возможно. Не скажу наверняка, пока не встану перед холстом.

– Душ разрешишь принять?