Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три большие комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки. Юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты. На каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну, предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание – воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на родине семьи, матери, сестры.
Я понимаю – убил в бою. Если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистская игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома.
Приказываю пять трупов перенести из первых комнат в дальние, кладем их на пол друг на друга. Располагаемся в первых, и тут сержант Лебедев предлагает вытащить из сумки, на счастье, по одному письму – кому что достанется. Я вытаскиваю свой треугольник. Читаю, понимаю, что мне, кажется, повезло.
Из города Куйбышева восемнадцатилетняя девочка Саша пишет незнакомому Ивану Грешнову, двоюродному брату подруги, что хочет с ним познакомиться и начать переписку.
Сажусь за стол и пишу письмо, тоже треугольник, Саше. Про двуколку, убитого почтальона, как вытащили по одному письму – кому что достанется, и как раз ее письмо досталось мне – не Ивану, а Леониду. Рассказываю о превратностях войны, о трупах в доме, о себе.
Через две недели получаю ответ, восемнадцать лет, окончила в Ленинграде два курса техникума, поступила на завод, который был эвакуирован в город Куйбышев, который для фронта изготовляет снаряды, читает, ходит в клуб на танцы, но ни мальчиков, ни мужиков почти нет, девочки танцуют с девочками и т. д.
Но это все потом, спустя две недели. А сейчас восемь вечера, на столе две гильзы, полумрак, кто на кровати, кто на стульях, кто на полу. Треп. Внезапно Осипов обнаруживает патефон и пластинки. Фокстрот. Нас шесть мужиков и три девчонки-телефонистки. Усталость как рукой снимает, и мы все начинаем танцевать…
– Пошли, лейтенант, – говорит мне Надя Петрова и кладет мне на плечи руки.
Месяц назад ее из запасного полка направили в мой взвод. В большой комнате польской избы – столы с телефонными аппаратами, на полу радиостанция, стойка для автоматов, ящики для патронов и гранат, кровати, на которых по двое спали мужики. Угол комнаты отгородили для себя три девчонки, поставили поперек шкаф и вход завесили скатертью, а для меня мой ординарец Королев оборудовал кабинет, два на два метра, стол, кровать, книжная полка. Я расставил книги, снял сапоги и портупею, расстегнул воротник, накрылся шинелью и уже засыпал, когда солдатики мои решили подшутить надо мной, а вернее, снять с меня вот уже второй год тяготивший меня ореол целомудрия и с согласия Нади, которой я явно нравился, впихнули ее в мою комнатку. Кто-то подставил ей ногу, и она свалилась на меня.
Мы встретились глазами, я обнял ее, и она начала целовать меня. Она мне очень нравилась: что-то вроде любви с первого взгляда. Естественность поведения, невысокая широкоскулая красивая деревенская девушка, она окончила десять классов и ушла на фронт из патриотических соображений, прошла через все круги армейского ада, была уже близка то ли с кем-то из солдат, то ли с каким-то офицером, но сохранила чувство собственного достоинства, прекрасно могла отстоять себя от назойливых приставаний и так заразительно смеялась, что никто вокруг не мог удержаться.
Да, я о ней мечтал, и она пришла ко мне, и готов уже был я безоглядно соединиться с ней, но оторвался, поднял голову – шесть осклабившихся пар глаз смотрели на нас сквозь приоткрытую дверь. Я попросил Надю лежать и не двигаться и попросил их закрыть дверь, а они хохотали, и я не могу повторить их слов.
Так мы и заснули на одной кровати, не прикоснувшись друг к другу, а на рассвете меня разбудил радист.
Начиналось наступление.
И опять назад, к почтовому мешку.
Я танцую с Надей, а она прижимается ко мне, потом говорит:
– Давай выйдем на улицу.
Мы выходим и, не сговариваясь, направляемся ко второй двери, в комнату, наполненную трупами. Снимаем с кровати двух мертвых женщин, стремительно раздеваемся.
Но дверь с грохотом отворяется, замок пополам, и в комнату вваливаются танкисты из подъехавшего нашего танка. К трупам им не привыкать, на нас им наплевать, они устали и решили заночевать именно в этой комнате.
Ведь соседние дома занимали немцы, а стрелять они были уже не в силах.
Я уговариваю Надю остаться со мной, но она вовсе не потеряла чувства стыдливости и стремительно одевается. Я тоже.
Я еще не знаю, чего ждать от танкистов, и на всякий случай сжимаю рукоятку нагана. Опять у нас ничего не получилось.
Не везет в любви – повезет в стихах.
Утром сержант Лебедев залезает по приставной лестнице на чердак и, как ужаленный, скатывается вниз.
– Лейтенант, – говорит он мне почему-то шепотом, – на дворе фрицы.
Я на чердаке, подхожу к окну, а на дворе соседнего дома, прямо подо мной, человек сорок немцев в трусах загорают на солнце. Рядом с каждым обмундирование, автомат, кто-то сидит, курит, кто-то играет на губной гармошке, кто-то читает книжку…
– А что, если их всех закидать гранатами? – спрашивает меня Лебедев.
Считаю: нас девять, артиллеристов пять. А сколько немцев в соседних домах, что за часть, что у них на вооружении?
По рации сообщаю об обстановке, жду указаний, но никаких указаний не поступает.
Немцы нас уже заметили, но ни стрелять, ни одеваться не собираются. Солнце и какая-то жуткая лень. А мы сидим в своем доме с автоматами и гранатами и ждем указаний.
15 марта 1945 года
«Леонид Николаевич! Сегодня получила ваше письмо, за которое благодарю от всего сердца. Как странно! Писала неизвестному мне Грешнову, а получила от Рабичева. Как же я рада, что письмо мое не осталось без ответа.
Леонид Николаевич! Я не знала, как развозятся письма на фронте, теперь же получила представление о пропадающих письмах, о том, что с пропавшим письмом пропадает