Титмо родился вблизи Бад-Эльстера — военного городка на юго-востоке Германии — в семье инженера и медсестры. Отец мальчика, Рихард, несмотря на жесткий каркас своего имени, был человеком мягким и безвольным. Имел смешливое лицо, при взгляде на которое тянуло заплакать. На большой, заросшей в висках голове намечалась опушка лысины. Брови взметались, как две пущенные навстречу друг другу стрелы. Рихард больше напоминал еврейского сапожника, чем немца. Сына отец любил настолько, что не считал нужным его воспитывать. Физические методы воспитания Рихард считал недопустимыми и за восемнадцать лет лишь дважды, в сердцах, обозвал сына «сорванцом». Такая беззаботная любовь не сплела ни единой нити, связующей отца с сыном.

Мать Титмо, Грета, настолько отличалась от мужа, что, глядя на эту разность, избитая догадка о счастливом соединении противоположностей казалась более выдумкой, чем предположением. Грета работала в военном госпитале, где облегчала страдания пациентов, прибегая к широкому ассортименту средств, включая собственное тело, не утратившее после рождения Титмо девичьей крепости и теплого, как свежесобранный мед, аромата. Ни сама Грета, ни кто-либо вообще не мог объяснить ненасытности ее тела, бешенства ее похоти, полной ее безответственности перед сыном и мужем. Ко всему прочему, Грета колотила сына вплоть до четырнадцати лет, но ни разу не заставила его заплакать.

Рихард знал об изменах жены, как знали о них в округе все, но прощал супругу легко, как прощают капризы любимым женщинам. Коллеги Рихарда, люди интеллигентные, жалели его, и та почтительность, с которой они обращались к нему, более выдавала их сочувствие, нежели уважение к нему. На улицах же, в барах и магазинах разговоры о похождениях Греты занимали большую часть обсуждаемого в поселке.

Титмо вник в суть родительских отношений с того момента, как начал себя помнить. Воспоминания о том, как на дне рождения кузины он написал в штаны, и фраза дяди Рудольфа — друга отца — о том, что Рихарду досталась пропащая блядь, приходились на один и тот же период детства. Титмо все понимал. Не представляя сути измены, он глубоко уверовал в несправедливость мира, допустившего блуд его матери и, как следствие, позор его семьи.

— Ублюдок! Выкрест! Блядский выкидыш! — кричала детвора вслед тощему сутулому мальчику, который в ответ на ругань только пригибал ниже голову, словно уворачивался от летящего камня.

В школе Титмо познал тишину общего бойкота. Кроме учителей, гардеробщика и двух уборщиц, с ним никто не разговаривал. «Сын шлюхи».

И наверное, он не выдержал бы этого стыда, если бы не бабушка Марта, мать отца. Пока Грета помогала хворым воякам, а Рихард корпел над кульманом, маленьким Титмо занималась бабушка. Большая, белая, с мягкой неспешной речью, она постоянно сочиняла истории, в которых то и дело мелькали длинные тени потустороннего. Издерганного отторжением сверстников мальчика спасала фантазия, он отвлекался и часто засыпал под бабкино кудахтанье.

Бабушка рассказывала о многом: о древних справедливых царях; о мудрецах с белыми как снег волосами; о том, что, когда умирают любимые люди, они превращаются в птиц, за исключением тех, которые тонут — эти обращаются в морских рыб и в море обретают покой. Самоубийцы вырастают в посмертии ядовитыми грибами, убитые насильственно воплощаются в бабочках и имеют шестьсот жизней. Убийц ждет посмертная судьба пауков, которых поедает самка. Подавленный порочным разломом семьи, Титмо находил теплую радость в бабушкиных сказках, в пугающих историях о загробном мире, в неудержимом полете ее воображения. Смерть виделась мальчику доброй волшебницей, приводящей все недоразумения жизни к верному и справедливому заключению. Все рассказанное бабушкой Титмо воспринимал как грани нерушимой истины и постоянно произносил вслух любимые места. «Как морские животные», — приговаривал он, шагая в школу, и представлял себе, что станет дельфином после того, как утонет в озере. «Нет лучшей жизни, — думал он, — чем быть рыбой. Все молчат, и некому крикнуть, что мать твоя — бесстыжая шлюха».

Бабушка умерла, когда Титмо заканчивал десятый класс, и эта смерть стала для него глубоким личным горем. Без дорогого единственного друга мир существовал лишь в видимых формах, начисто лишенный смыслового содержания.

В такой пустоте Титмо окончил школу и встретил совершеннолетие, отметив которое решил уехать из города. Родители поцеловали сына, всучив ему конверт с тысячей дойчмарок.

Покинув родительский дом, Титмо ни разу не посетил его. Родителей он больше не видел. Гулкая пустота сердца не знала привязанностей и тоски. Лишь скучная механика существования заставляла его биться. Эта же скука управляла и его жизнью. Чтобы хоть как-то развлечься, Титмо приехал в Берлин, устроился на работу, снял комнату, а через год поступил в университет на исторический факультет. Погружение в пучину времени, казалось ему, быстрее отдалит его от дома и всего, что в нем осталось. О родителях Титмо почти не думал. Вначале он иногда вспоминал отца, но вслед ему приходила на память и мать, а этого он допустить не мог. Попытки оправдать ее истощили его до стойкого невротизма.

О смерти родителей он узнал лишь после объединения Германии, в пик всеобщего ликования, как еще одно доказательство отличительной несуразности его жизни от жизни многих и многих. Узнал от своего одноклассника Эрика. Первый красавец школы, вожак и задирала, неотступно окликавший Титмо «выблядком», походил сейчас на гнилой картофельный клубень. Эрик ширил в улыбке влажный синюшный рот, из которого, точно обгоревшие пни, торчали черные косые зубы.

Одноклассник рассказал, что мать Титмо померла уже лет десять как: ее зарезал один из солдат, помешавшийся на ревности, не в силах принять ее блудливость как данность. Зарезав Грету, любовник вскрыл себе сонные артерии. Рихард, узнав о смерти жены, отказался вдаваться в подробности ее гибели и на вопросы местных органов отвечал категорическим молчанием. На похоронах он не плакал, ровно принимал соболезнования, а через неделю его настиг сокрушительный инсульт, парализовав все части тела, кроме головы. Голова молчала первые месяцы, а потом заговорила, и большая часть сказанного была посвящена Титмо.

Рихард уверял медперсонал, что Титмо учится, что Титмо работает и вот-вот уже скоро, совсем через чуть-чуть, приедет к своему отцу, чтобы забрать его из больницы и увезти к себе домой, в Берлин, в Дрезден или куда бы там ни было. Медсестры слушали и кивали, машинально повторяя последние слова, сказанные головой. Выходило каждый раз что-то вроде: «Приедет, приедет» или «Да, и увезет в Берлин». Спустя год растительного существования Рихард умер, выкрикнув напоследок: «Титмо, мальчик мой, где ты?!»

После смерти Рихарда дом, за неимением наследников, отошел к государству.

Титмо слушал одноклассника и удивлялся, что внутри него не шевельнулся ни один душевный фибр, ни одна сентиментальная струна не зазвенела в унисон трагичному повествованию. Эрик окончил, не дождавшись обильных слез Титмо, суливших ему роль собутыльника в заливании горя, нарисовал на лице подобострастие и попросил денег в долг, после чего, довольный наваром, исчез из виду.