итогам финансового года, полученных ею от своих бухгалтеров, торговых представителей и руководителей: как удалось получить особенно богатую статью дохода в Венгрии, как вслед за этим в других странах появляются лагеря еще больших размеров, и как можно организовать к ним транспортное сообщение; и все это трезво, по-деловому, без неприличных слов вроде «смерти» или даже «убийства» – речь идет самое большее об «окончательном решении» и «ликвидации», как говорят о ликвидации старого товара перед получением нового. В особо прибыльных итоговых балансах, когда была найдена возможность приобрести или сбыть на пару сотен тысяч людей больше, звучат взаимные поздравления, а во время хорошего обеда среди товарищей провозглашаются тосты за деловую хватку «Компании с ограниченной ответственностью “Гестапо”». Объятый ужасом читатель видит этих мелких чиновников из отдела массового убийства за их повседневной рутинной работой, не испытывающих при этом ни малейших угрызений совести, как будто они продают марки в почтовом окошке, а не распоряжаются жизнями миллионов людей.

И они – не Аттилы, не Чингисханы. Это старательные, услужливые, пекущиеся о своей карьере управляющие, постоянно стремящиеся превзойти остальных в количестве убийств, чтобы выглядеть еще более дельными сотрудниками в глазах начальства; это имеющие право на получение пенсии соотечественники, отцы семейств, которые ведут патриотическую работу и спокойно спят по ночам; это верные своему долгу мужья, которые совершенно спокойно отдают распоряжение в четырех экземплярах, согласно которому должен быть уничтожен целый народ. И все это они делают хладнокровно, согласно морали палачей и рабов: приказ есть приказ, и с нами ничего не может случиться, ведь мы под его защитой; согласно этой морали трусости, которая по страшной иронии судьбы превратилась в девиз высшей расы.

Автор прилагает к представленным документам важные пояснения, которые дополняют эту жуткую картину. Из этих пояснений видно, сколькие из этих людей давно отпущены или помилованы всего лишь после нескольких лет тюрьмы или каторги. Человеческая жизнь в то время стоила дешево, и они извлекали из этого выгоду, прикрываясь все тем же кодовым словом: что мы могли поделать, приказ есть приказ. Мертвые все равно уже мертвы, и ничто не может вернуть их к жизни. Разве не погибли также и миллионы немцев? И разве не лучше было бы позабыть о том, что происходило в то время, словно это кровавая легенда из глубокой древности, в которой люди еще не были людьми, а не двадцатый век, когда люди по-прежнему не являются людьми?

Доктор Кемпнер составлял свою книгу с непревзойденным знанием дела. До перехода власти к национал-социалистам он занимал высокие посты в министерстве внутренних дел Пруссии, а после развала Третьего рейха – важные должности во время Нюрнбергского процесса, где под конец он был главным обвинителем в деле Вильгельмштрассе[63]. Он является большим авторитетом в международном уголовном праве, и по приглашению генерального прокурора присутствовал также на обсуждении процесса над Эйхманом в Израиле. Его книга отличается не только лаконичностью, компетентностью, объективностью и тем, что автор лично знал большинство тех людей, о которых в ней ведется речь – как подсудимых или свидетелей; она замечательна также страстью, которая не мешает объективности – той страстью, которую человек испытывает по отношению к своим страдающим собратьям, страстью к справедливости. Она написана не для того, чтобы воскресить вражду и ненависть, но с той единственной целью, которая может быть у подобных книг: показать, что человек, кажется, пока что не слишком далеко ушел от своих кровавых истоков, чтобы питать очень уж большие иллюзии по поводу прочности таких понятий, как справедливость и человечность.

1962

Пройдя через войну и мир

О книге Ханса Фрика «Брейнитцер, или Чужая вина»

Те, кто верил, что за концом «Тысячелетнего рейха» последует взрывное освобождение в немецкой литературе, испытали глубокое разочарование. Ничего не произошло. Ни бури, ни восстания, ни обвинений. Тишина. А потом очень медленно стали появляться нерешительные, осторожные попытки вернуться в прошлое и изучить его, и попытки эти предпринимались без крайностей, не превращаясь в рискованный эксперимент – скорее, они основывались на надежных данных, пусть и усредненных, но все же весьма достоверных.

Однако даже от этих попыток быстро отказались: после многих лет глубочайшей неуверенности их поверхностная привлекательность оказалась недолговечной. Можно было бы предположить, что необычайное изобилие совсем недавних событий, в которых один отдельно взятый день в прежние времена дал бы достаточно материала на целую писательскую жизнь, станет источником активных литературных изысканий. Однако произошло прямо противоположное: из-за того, что эти события внезапно соскользнули в прошлое, они на некоторое время стали странно нереальными и превратили настоящее в пугающий вакуум. Слишком многое произошло, чтобы литературным словом снова можно было пользоваться – а если это вдруг происходило, как при некоторых первых попытках, то такие произведения ставили под сомнение и считали слишком напыщенными. Такие книги не устраивали людей; однако и ничего нового не появлялось. Прежде всего всеми овладевало сомнение. Слишком многое рухнуло – и в городах, и в людских сердцах.

Нужно было искать новые слова и понятия, причем поиски должны были быть как никогда интенсивными и при этом гораздо более осторожными, чтобы снова не заплутать в лабиринтах пестрой полуправды. Все было иначе, чем после Первой мировой войны. Тогда реакция резко и стремительно проявилась в драматургии, лирике и эпической поэзии (Газенклевер, Толлер, Леонхард Франк, Верфель, Эренштейн, экспрессионизм, новая живопись), хотя прошло еще целых десять лет, прежде чем поток литературных высказываний о войне (речь здесь не о неизбежных генеральских мемуарах) хлынул в полную силу.

Однако эта вторая война была другой. Она не перешла в бунт, в выкрик, в революцию. Эта война была полностью проиграна – проиграна не только в разбомбленных городах, но и в разрушенных сердцах и умах. Меньше всего людям нужно было еще одно страшное потрясение – не отрезвление, как в 1918 году, когда они поняли, что воевали ни за что, а во сто крат худшее осознание того, что они сражались за убийц и преступников. В отличие от 1918 года, в этой войне позади не осталось опустошенного поля битвы, на котором все-таки еще стояла бы парочка развалин, оставшихся от понятия о чести; на этот раз позади осталась скорее бойня, на которой люди либо слепо и неосознанно, либо сознательно стали пособниками мясников, чьи безоружные жертвы исчислялись миллионами.

Возможно, именно это, а не вбитый в голову страх высказаться, стало одной из причин того, что немецкая литература молчала – молчала слишком долго для непосвященных посторонних; а потом медленно,