Именно это отличает «Автокатастрофу» от всей или почти всей научной фантастики, которая большей частью всё ещё вращается вокруг старой пары функция/дисфункция, перенося её в будущее согласно тем же силовым линиям и тем же целям, которые существуют в обычном мире. Фантастика превосходит в ней реальность (или наоборот), но по тем же правилам игры. В «Автокатастрофе» больше нет ни фантастики, ни реальности, и то и другое отменяет гиперреальность. И даже критическая регрессия невозможна. Этот мир мутирующей и коммутирующей симуляции и смерти, этот мир неистовой сексуальности, но сексуальности без желания, переполненный насилующими и изнасилованными, но как бы нейтрализованными телами, этот мир хроматической и металлической напряжённости, но лишённый чувственности, мир гипертехнологии без финальности — он хороший или плохой? Мы никогда не узнаем об этом. Он просто завораживающий, и эта фасцинация не подразумевает какой-либо оценки. Вот в чём чудо «Автокатастрофы». Нигде на поверхности не выныривает этот поучительный взгляд, это критическое суждение, которое всё ещё является неотъемлемой составляющей функциональности старого мира. «Автокатастрофа» гиперкритична (и это также вопреки автору, который во введении говорит о «предупредительной функции, о предостережении против этого жестокого мира с его крикливыми огнями, который всё докучливее добивается вас на обочине технологического пейзажа»). Мало какие книги, мало какие фильмы достигают этого уровня разрыва со всякой финальностью или с критическим отрицанием, этого тусклого великолепия банальности и насилия. Может быть «Нэшвилл», «Заводной апельсин»{146}.

После Борхеса, но в другом регистре «Автокатастрофа» является первым большим романом о мире симуляции, том мире, с которым мы отныне повсюду будем иметь дело, — асимволический мир, который, однако, через своего рода преобразование массмедиатизированной субстанцией (неон, бетон, автомобили, эротическая механика) выглядит так, будто пронизан интенсивной силой инициации.

Есть три порядка симулякров:

• симулякры естественные, натуралистические, основанные на образе, имитации и подделке, гармоничные, оптимистичные и направленные на реституцию или идеальную институцию природы по образу и подобию Божию;

• симулякры продуктивные, направленные на повышение производительности, основанные на энергии, силе, её материальном воплощении в машине и всей системе производства, — Прометеево стремление к глобализации и непрерывной экспансии, к высвобождению безграничной энергии (это желание является частью утопий, связанных с данным порядком симулякров);

• симулякры симуляции, основанные на информации, моделировании, кибернетической игре, — полнейшая операциональность, гиперреалистичность, нацеленная на тотальный контроль.

Первому порядку соответствует воображаемое утопии. Второму соответствует научная фантастика, собственно говоря. Третьему порядку соответствует… есть ли ещё какое-то воображаемое, которое соответствовало бы этому порядку? Вероятный ответ таков, что старое доброе воображаемое научной фантастики умерло и что сейчас на поверхность всплывает что-то другое (и не только в художественной литературе, но и в теории). Та же обречённость на флотацию и индетерминацию кладёт конец научной фантастике, но вместе с ней и теории как двум специфическим жанрам.

И реальное, и воображаемое существуют лишь на определённой дистанции. Что происходит, когда эта дистанция, включая дистанцию между реальным и воображаемым, начинает исчезать, поглощаться исключительно в пользу модели? Примечательно, что, переходя от одного порядка симулякров к другому, мы наблюдаем всё ту же тенденцию исчезновения этой дистанции, этого промежутка, который оставляет место для проекции идеального или критического характера.

• Эта дистанция максимальна в утопии, которая отражает сферу трансцендентного, коренным образом иной мир (романтическая мечта ещё остаётся его индивидуализированной формой, в которой трансцендентность отражается в глубине, в структурах бессознательного, но в любом случае отрыв от реального мира максимальный, и перед нами остров утопии, который противостоит континенту реального).

• Эта дистанция значительно сокращается в научной фантастике: последняя зачастую является лишь диспропорциональной, но качественно не отличимой от реального мира производства проекцией. Происходит наращивание механических или энергетических возможностей, скорости и мощности достигают энной степени, но схемы и сценарии остаются такими же, как и в механике, металлургии и т. д. Это проективные ипостаси робота. (Ограниченному миру доиндустриальной эпохи утопия противопоставляла идеальный альтернативный мир. К потенциально бесконечному миру производства научная фантастика добавляет прирост своих собственных возможностей.)

• Эта дистанция полностью исчезает в имплозивную эру моделей. Модели больше не являются трансцендентностью или проекцией, они больше не являются воображаемым относительно реального, они сами антиципация реального и, следовательно, не оставляют места для какой-либо фантастической антиципации — они имманентны, следовательно, не оставляют места для какой-либо воображаемой трансцендентности. Поле, которое приоткрывается, — это поле симуляции в кибернетическом смысле, то есть поле всесторонней манипуляции моделями (сценарии, создание смоделированных ситуаций и т. д.), но тогда ничто не отличает этот процесс управления от самого процесса реального: фантастики больше не существует.

Реальность могла бы превзойти фантастику: это было бы верным признаком возможной эскалации воображаемого. Но реальное не может превзойти модель, алиби которой оно всего лишь является.

Воображаемое было алиби реального в мире, в котором господствовал принцип реальности. Сегодня само реальное стало алиби модели в мире, которым управляет принцип симуляции. И, как это ни парадоксально, именно реальное становится нашей подлинной утопией, но той утопией, осуществить которую уже невозможно, о которой можно лишь мечтать как о потерянном безвозвратно.